форм памяти и ее сохранности в сельской глубинке двух регионов, в городах, в казацком приграничье и Приобье выявляет, насколько неодинаково в разных сообществах помнят и забывают о типологически схожих событиях. И как негласные правила меняются со временем. При этом важнейшими категориями для анализа рассказов респондентов, памятников и текстов в русле исследования памяти оказываются идеи жертвенности, героизма, коллективизма и индивидуальности.

Для большинства рассказов респондентов из сельской местности Тамбовской и Тюменской областей характерен больший акцент на страдании и бегстве крестьян, чем на сопротивлении (наиболее последовательно эта мысль прослеживается в главе 8). Более того, для многих события Гражданской войны, коллективизации и репрессий сливаются в единый жертвенный нарратив, в котором крестьяне выступают пассивными объектами насилия со стороны внешних сил — банд, красных, белых, коммунистов и т. п. Эта особенность нарратива, подмеченная авторами монографии, коррелирует с историей сельских монументов. Как показано в первой части книги, ранние «красные» захоронения героев и жертв — «борцов за советскую власть» поначалу часто не приживались в селах и приходили в упадок. Индивидуализация и локализация памяти о событиях восстания в постсталинскую эпоху (особенно в связи с празднованием юбилеев Октябрьской революции) привели к повсеместному появлению новых памятников — с именами, список которых пополнялся усилиями местных активистов памяти. Стремление не оставлять памятные знаки безымянными не кажется удивительным само по себе, но заметно отличается как от распространенной в революционную эпоху практики захоронений героев, где «нет отдельных имен, дат жизни или портретов» (глава 3), так и от имевших все большее значение практик поминовения у скульптур «неизвестного солдата» и у деиндивидуализированного Вечного огня.

Иной представляется картина в Забайкальском казачьем приграничье. Как показано в главе 9, возникший в советских учебных частях миф о всепроникающих последователях атамана Г. М. Семенова, и в 1960‐х годах терроризирующих Страну Советов, стал отправной точкой героического казацкого нарратива о Гражданской войне. Многие жители Забайкалья склонны рассказывать о «наших мальчиках» как о «лихих казаках» — потерпевших поражение, но, во-первых, славное, а во-вторых, ставшее победой в исторической перспективе. Героизация антисоветского Семенова стала отражением героизации советских лидеров и закономерно оказалась в кризисе после распада СССР и стремительного устаревания идеологии противостояния.

1990–2000‐е годы стали временем рождения «альтернативной героизации» и сообществ памяти в городах, рядом с которыми происходили восстания. Тамбов, так и не захваченный крестьянскими повстанцами, закрепляется в качестве символического центра антоновщины и памяти о ней. Многие современные выходцы из города и его жители ведут активную работу, чтобы увековечить память лидеров восстания и жертв с крестьянской стороны (тем самым противостоя сложившейся «сельской» традиции коммеморации, см. главу 1). Остававшийся за «красными» в период Западно-Сибирского восстания Ишим теперь отчетливо связывается с выступлениями (восстание — «Ишимское»), а ишимские активисты и краеведы стали важнейшим сообществом, размышляющим о необходимости памяти о крестьянских выступлениях и важности их уроков (главы 7, 8).

Память и культурные медиаторы. Одним из фокусов внимания авторов книги стало взаимовлияние местной и региональной памяти и культурных медиаторов, которые мы понимали широко — это и памятники, и художественные произведения (литературные, фильмы, театральные постановки), и местная пресса, и пр. Мысль, которую, как кажется, разделяют все исследователи, — влияние такого рода медиаторов является важнейшим для формирования и сохранения памяти о событиях 100-летней давности. Респонденты с удовольствием ссылаются на известные книги или фильмы о восстаниях, упоминают о наличии того или иного памятника в том месте, где они живут. Культурные медиаторы провоцируют разговоры и рефлексию о событиях восстаний, их предпосылках и последствиях. В любой период установка новых монументов, вероятно, активизировала сбор воспоминаний, формирование легенд и нарративов, которые закреплялись в памяти. Наконец, связь через восстание с символически значимыми историческими фигурами — Г. К. Жуковым, М. Н. Тухачевским, А. И. Солженицыным — закрепляет определенные (в том числе и локальные) реалии в памяти.

Неважным может оказаться то, с какой интенцией история восстания была зафиксирована в культурном медиаторе. Как показано в главе 5, вошедший в канон соцреализма роман Н. Е. Вирты «Одиночество» способствовал сохранению разнонаправленной памяти и оценок событий Тамбовского восстания. Этому вторит тезис главы 1, что в сельской местности изначально «закрытые» для интерпретации монументы становятся «открытыми». Так, упоминание на посвятительной надписи монумента именно пострадавших в селе красноармейцев вовсе не обязательно свидетельствует о том, что памятник не мыслится местными жителями как памятник всем участникам событий. В главе 4 рассказана история мемуарного текста 1960‐х годов, которому при переиздании в 1980‐х был придан новый смысл — вместо «истории колхозного строительства» воспоминания вдруг заговорили об «истории коммуны». Однако это не мешало в самом селе, главном герое воспоминаний, рассматривать книгу как результат борьбы между семьями потомков коммунаров за историю и свою роль в ней. Таким образом, первостепенным является сам факт наличия культурного медиатора, доступного сообществу и признаваемого им, а внутренняя логика устройства этого медиатора и история его авторов имеют уже второстепенное значение.

Существенным при этом является язык описания, используемый медиаторами разных уровней для рассказа о событиях восстания. В главе 8 показаны особенности языка районной прессы и его связь с советским официальным языком. Категории и шаблоны описания, сложившиеся в советском культурном пространстве (Гражданская война как война «красных» против «белых»), продолжают тяготеть над авторами газетных публикаций и респондентами. При этом в последнее десятилетие посвятительные надписи монументов претерпели изменения. Посвящения «красноармейцам» сменяются более общими посвящениями «жертвам» Гражданской войны. Это вполне соответствует примирительному настрою политики памяти и самих сельских сообществ. Впрочем, сложившийся язык публичного описания событий вовсе не всегда оказывается устойчивым и закрепляется в сообществах. Так, в главе 9 указывается, что сложившийся в СССР язык (скорее образный, чем словесный) описания семеновцев стремительно устаревал уже в 1990‐х, рождая своего рода кризис идентичности. В то же время можно предположить, что неразработанность или чуждость многим монументального языка «красных похорон» в 1920‐х (глава 3) могла стать причиной быстрого устаревания первых памятных знаков погибшим красноармейцам и коммунистам в «красном селе» Уварово (глава 2).

Проблема признания или непризнания культурных медиаторов изнутри сообщества и вовне его была рассмотрена в нескольких главах книги. Так, в главе 5 обобщена история осмысления событий Тамбовского и Западно-Сибирского восстаний в художественной литературе. Сочетание факторов (не всегда ясных) определяет отбор произведений для включения в национальный художественный канон. Присутствие в этом каноне, в свою очередь, оказывается значимым для сохранения и характера существования исторической памяти о событии в тех регионах, где оно произошло. Признанные на национальном уровне «шедевры» (как роман Н. Е. Вирты) обычно получают признание и в местных сообществах. Факт признания имеет значение и для локально значимой литературы: в разных сообществах «канонической» книгой по истории может