это направление возглавлял князь Александр Николаевич Голицын. Это был человек умный, честный, добрый и обаятельный, и невозможно было предположить, что имя его станет синонимом деспотического религиозного фанатизма. Его мировоззрение сформировалось при дворе Екатерины II; он был товарищем детских игр будущего императора Александра I, а в юности своей стал, согласно его биографу Уолтеру Савацкому, «эпикурейцем, а затем вольтерьянцем» [Sawatsky 1976: 45]. Однако, по словам Флоровского, он был «наиболее восприимчивым и эмоциональным» представителем своего времени, а «его впечатлительность была почти что болезненной» [Флоровский 1937: 132]. И когда Александр назначил его обер-прокурором Святейшего Синода (который он возглавлял 13 лет – дольше, чем кто-либо другой, за исключением К. П. Победоносцева, прослужившего обер-прокурором с 1880 по 1905 год), он прочел Новый Завет – «возможно, впервые в жизни», как предположил его друг Петер фон Гётце – и обрел веру. «Отдаваясь целиком миру и всем грехам, которые в нем можно найти, он был поистине их рабом, – писала в 1813 году княгиня Туркестанова (также дружившая с ним), – но два года назад он совершенно изменил свой образ жизни и сейчас он – образец благонравия» [Ferdinand Christin 1882: 70][343]. Как пишет биограф Голицына, «сначала он был деистом, затем решил, что разумнее принять православие, но постепенно стал все больше склоняться к позиции личной ответственности перед Богом» [Sawatsky 1976: 73]. В то же самое время Сперанский, сын священника и в прошлом семинарист, также развивал личное мистическое христианство, к чему его, видимо, подтолкнул в 1803–1804 годах розенкрейцер Лопухин [Goetze 1882: 18, 25–29; Golovina 1910: 209–210][344]. Таким образом, Александр I был окружен группой благочестивых советников, в которую входили Голицын, Сперанский и старый мистик и масон Р. А. Кошелев, лично знавший знаменитого Сен-Мартена. Другие члены правящей династии (например, Мария Федоровна) сторонились этих религиозных течений, и поначалу император также уклонялся от участия в них[345].

Разобраться в психологии Александра крайне трудно. Он умело скрывал свои мысли, и тех, кто принимал его кажущуюся задумчивую нерешительность за чистую монету, ждало удивление. Однако вполне возможно, что испытания, через которые он прошел начиная с 1801 года – его роль в убийстве отца, провал его реформаторских планов, поражения за границей и неудачи в личной жизни – оказались для него тяжелым духовным грузом, и это давление достигло апогея в трагические месяцы лета 1812 года. В Санкт-Петербурге Александр не мог найти необходимую поддержку: когда он уезжал в апреле 1812 года, народ приветствовал его, как это было и в Москве в июле, но по его возвращении настроение публики заметно помрачнело. Затем пала Москва. 15 сентября, в годовщину его коронации, возникли такие опасения за его безопасность, что он проследовал по Невскому проспекту не как обычно, красуясь верхом на коне, а в карете вместе с женой и матерью. Роксандра Стурдза, фрейлина его жены, впоследствии вспоминала «угрюмую тишину и недовольные лица» в толпе. «Можно было расслышать наши шаги», когда царская семья поднималась по ступеням Казанского собора. «Одной искры было бы достаточно, чтобы вызвать взрыв общего возмущения» [Edling 1888: 79–80]. Казалось, что Александр потрясен. Н. И. Греч также отметил гнетущую атмосферу, хотя ему настроение толпы показалось скорее подавленным, чем угрожающим; царь «был бледен, задумчив, но не смущен; казался печален, но тверд» [Греч 1990: 184][346].

Рис. 8. Р. С. Стурдза. [ОВИРО 1911–1912, 5: 20]

За те несколько недель после падения Москвы, когда Кутузов мало считался в своих действиях с желаниями императора, а публика была разгневана и трепетала перед Наполеоном, Александр, по-видимому, пережил духовное перерождение. Годы спустя, все еще под впечатлением того, как «великая армия» словно по волшебству сгинула на замерзших просторах Белоруссии, он вспоминал: «Пожар Москвы осветил мою душу, и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до тех пор не ощущал. <…> Тогда я познал Бога, как его описывает Св. Писание»[347]. Голицын, также «пробужденный» в 1812 году своим любимым проповедником Филаретом, направлял Александра в его новой религии, которая стала краеугольным камнем его мировоззрения [Дубровин 1894–1895, 4: 108–112; Sawatsky 1976: 73, 500; Sawatsky 1992: 6; Edling 1888: 77].

Мистическое хилиастическое «обращение» Александра I после 1812 года, судя по всему, углублялось со временем и поддерживалось некоторыми лицами из его окружения. Особое влияние на его духовную эволюцию и международную политику оказали в последующее десятилетие Роксандра Стурдза и ее брат Александр – два типичных представителя религиозного возрождения в образованной среде.

Наиболее яркой личностью среди религиозных консерваторов была Роксандра Стурдза; к тому же она, возможно, больше других связывала «Пробуждение» с «нетрадиционным» православием. Все написанное ею, а также письма и воспоминания современников свидетельствуют, что она обладала острым, хотя и сентиментальным умом, была человеком осмотрительным и чутким к эмоциональным потребностям других и пользовалась этим как для того, чтобы помочь им, так и для достижения собственных целей[348]. Она была неспособна делать карьеру любой ценой, но считала себя и свое окружение избранными орудиями божественного промысла. «Пробуждение» находило отклик в романтической чувствительности Роксандры и укрепляло ее тесные эмоциональные и интеллектуальные связи с де Местром, Софией Свечиной, Юлианой фон Крюденер, Юнг-Штиллингом, Францем фон Баадером и другими западными христианами, также искавшими истинный путь к Богу. Она придавала большее значение личной ответственности перед Богом, нежели беспрекословному следованию догматам, но от православия не отказывалась и держалась в стороне от культовых крайностей, которым предавались в то время некоторые мистики.

Рис. 9. А. С. Стурдза. [ОВИРО 1911–1912, 7: 217]

Ее брат Александр был совсем другим человеком и расходился с ней в вопросах религии. Он обладал живым, но жестким характером и твердым проницательным умом. Светская обходительность Роксандры была ему чужда, он легко мог обидеть человека. Углубляясь в напыщенный самоанализ, который ввела в моду современная литература, подросток Алеко писал Роксандре: «Не будучи совершенно лишен чувствительности, я часто суров, угрюм и строг и, сверх того, совсем не общителен. <…> Мои взрывы, хотя и очень редкие, неистовы и самоубийственны по своим последствиям»[349]. Сентиментальность сестры не была ему свойственна, а его скорее догматический и аналитический ум меньше поддавался впечатлениям. Если она была искусна в общении с людьми, то его сила проявлялась в анализе и изложении сложных проблем в жестких рамках его теоретических построений. Ее карьера разворачивалась при дворе, он делал свою в качестве теоретика государственной стратегии. Его религиозные взгляды отражали