разобщены и почти не общались друг с другом; как пишет Дональд Тредголд, Пушкин («величайший русский поэт») и Серафим Саровский («величайший из современных русских святых») были современниками, но, по-видимому, не подозревали о существовании друг друга [Treadgold 1978: 21]. Православная церковь, которую аристократы обычно считали холодной, сугубо обрядовой и интеллектуально косной, могла лишь в небольшой степени быть их духовным руководителем. В результате, как ни парадоксально, церковь подвергалась со стороны правительства и элиты нападкам в то самое время, когда христианство переживало в России возрождение. Слабость церкви вынуждала большую часть образованной городской элиты искать духовной пищи в другом месте. В заполнении этого вакуума наибольшего успеха добились четыре течения: сектантство, «нетрадиционное» православие, «Пробуждение» и католицизм.

Секты играли среди них наименее заметную роль, но являли редкий пример встречи аристократов и крестьян на культурной почве, где преобладали крестьяне[337]. То, что секты оказывали хоть какое-то влияние на высший класс общества, свидетельствовало о слабости православной церкви, поскольку церковь и государство неустанно с ними боролись. Антицерковные эмоционально насыщенные мистические верования сектантов с их почти протестантским акцентом на личное общение с Богом затрагивали чувствительные струны в душах элиты. Ярким примером может служить история Кондратия Селиванова, основателя одного из самых необычайных религиозных сообществ – секты скопцов, в которой мужчинам предлагалось кастрировать самих себя, чтобы избежать греха. Его последователи полагали, что он бог; к тому же, подобно мятежнику Пугачеву, он объявил себя сыном императора Петра III. Все это казалось настолько опасным, что Екатерина II сослала его в Сибирь на 20 лет. После ее смерти Селиванова вернули и представили Павлу I, которому он, по-видимому, тоже предложил кастрировать самого себя, после чего был заключен в сумасшедший дом. Несмотря на эксцентричность его учения, Селиванов после своего освобождения в 1802 году вызывал большой интерес публики. Дамы дворянского и купеческого происхождения искали его благословения и приходили слушать его пророчества, и даже император посетил его в 1805 году [Милюков 1899: 107, 118–120][338].

«Нетрадиционное» православие, в какой-то степени независимое от церковного руководства, распадалось на два течения. Первое напоминало своей мистической религиозностью сектантство и тоже коренилось в ксенофобии, свойственной культуре низших классов. Наиболее влиятельным его представителем был Фотий (Спасский), эмоционально неустойчивый полуграмотный монах, который возмущался проникновением в русскую культуру и религию иностранной мерзости и регулярно общался со сверхъестественными существами. Представляя разительный контраст с консервативными учеными епископами и митрополитами православной церкви, он напоминал небогатых и малообразованных деревенских священников, которые составляли большинство православного духовенства и редко появлялись в столичных салонах. Как и Распутин веком позже, он притягивал элиту Петербурга (и особенно императора) своей грубой фанатичной «русскостью», отвергавшей утонченную искусственность столичной жизни. Второе течение явилось попыткой западно-ориентированных мыслителей (светских и церковных) изменить роль православия в обществе. Одним из них был Александр Стурдза, о котором речь пойдет ниже. Другим – Филарет (Василий Михайлович Дроздов), молодой священник, благодаря своему таланту и рвению к тридцати годам ставший ректором Санкт-Петербургской духовной академии и членом могущественной Комиссии духовных училищ. Будущий митрополит Московский, Филарет был одной из самых динамичных фигур в церковной иерархии. Его красноречивые проповеди привлекали людей, склонных к мистицизму и другим аспектам западной теологии, – в частности князя Голицына, Лабзина, А. Тургенева, В. М. Попова, В. И. Туркестанову и А. Стурдзу, известных приверженцев «религиозного консерватизма». Он ратовал за перевод Библии на современный русский язык, чем возмущал лингвистических традиционалистов вроде Шишкова. Филарет хотел обновить церковь изнутри, и это отличало его от таких мистиков, как Лабзин и Голицын, которые задавались вопросом, имеет ли она вообще какой-либо смысл [Чистович 1894: 54,117; Половцов 1896–1918,21:83–93; Миропольский 1878, 1: 20][339].

Популярность идей Филарета была отчасти связана с тем, что они перекликались с таким течением немецкого протестантизма, как мистический квиетизм, который глубоко проник в сознание многих лидеров русского общества. Подобно масонству, немецкое «Пробуждение» пыталось вдохнуть жизнь в религию, не делая церковь посредником между верующим и Богом и отвергая ее догматы и ритуалы. Его связь с масонством отчетливо проявилась в мистических ложах, процветавших при Александре I, самой заметной из которых была ложа Лабзина. Ведущие идеологи «Пробуждения» были убеждены, как и мистик Сен-Мартен, что развитие событий начиная с 1789 года свидетельствует о близком конце света, и эти хилиастические идеи пустили корни и в среде «пробужденных» русских. Так, например, работы И. Г. Юнг-Штиллинга снискали большую популярность во многом благодаря переводам Лабзина, а Игнатий Фесслер, католический монах, принявший лютеранство и руководивший собственной масонской ложей, воспитывал петербургских семинаристов в мистическом религиозном духе, пока не был уволен по настоянию традиционалистов из числа православного духовенства [McConnell 1970: 190; Treadgold 1973: 113, 117][340].

Католики, и особенно иезуиты, также небезуспешно пытались обратить русских аристократов в свою веру. Ордену иезуитов, запрещенному папой в 1773 году, удалось выжить в российской Польше, где этому способствовала Екатерина II, ценившая преданность иезуитов короне (что было важно в этой беспокойной земле) и их деятельность в области образования. Павел разрешил учредить иезуитские школы в российской столице; в них обучались мальчики из некоторых наиболее знатных семейств. Иезуиты и многие иммигранты, бежавшие от Французской революции (в том числе и такая заметная фигура, как Жозеф де Местр, сторонник абсолютного авторитета римского папы), энергично старались насадить в России католицизм. Среди новообращенных были жена и дочь графа Ростопчина, которого потрясло то, что члены его собственной семьи отказались от веры предков. Сам де Местр, будучи послом всего лишь маленького Сардинского королевства, поддерживал связи с императором и избранными представителями российской элиты, которых привлекали его яркая личность и обаяние. Он был завсегдатаем фешенебельных салонов, интриговал против Сперанского и высматривал потенциальных неофитов католической веры, среди которых заметное место занимали аристократки[341].

Рис. 7. А. Н. Голицын. Гравюра Томаса Райта с портрета Карла Брюллова. [ОВИРО 1911–1912, 7: 211]

И все же более сильным влиянием, чем римский католицизм, пользовалось «Пробуждение». Оно не имело статуса церкви и скорее подразумевало индивидуальный духовный поиск, а потому оказалось совместимым с принадлежностью к православной церкви и не предполагало смены вероисповедания. Кроме того, католицизм долгое время ассоциировался с польскими врагами России, тогда как притягательность «Пробуждения» (как и масонства) увеличивалась благодаря престижу протестантской культуры Германии и Англии. В России оно укоренилось как интроверсивная вера, делавшая упор на личное общение с Богом и, в некоторых случаях, самостоятельное прочтение Священного Писания. При этом принадлежность к официальной церкви значила меньше, чем к неформальной общине «пробужденных»[342].

В высшем свете