погоду для этого, сэр! – заметил один пожилой господин с острыми глазами на другой стороне вагона, глядя на Клиффорда и его спутницу с особенным любопытством. – По-моему, лучшее препровождение времени в такой дождь можно найти у себя дома перед огнем камина.

– Я не могу вполне с вами согласиться, – сказал Клиффорд, учтиво поклонившись пожилому джентльмену и схватившись за нить разговора, которую тот ему подал. – Мне кажется, напротив, что это удивительное изобретение – железная дорога с обширными и неизбежными усовершенствованиями своими относительно быстроты и удобства езды. Мне кажется, что оно предназначено вывезти вон старинные обветшалые идеи домашнего очага и заменить их чем-нибудь лучшим.

– Во имя здравого смысла, – сказал брюзгливо старый джентльмен, – что может быть для человека лучше его комнаты и камина?

– Эти вещи вовсе не имеют того достоинства, какое им приписывают, – отвечал Клиффорд. – Мне кажется, что наши удивительно увеличившиеся и все еще увеличивающиеся удобства переезда с места на место стремятся к тому, чтобы опять привести нас к кочевой жизни. Вы знаете, сэр – вы не могли не увидеть этого из собственного опыта, – что всякий человеческий прогресс заключен в одном кругу, или, употребляя более точное и красивое выражение, восходит спиралью вверх. В то время как мы воображаем, что стремимся прямо вперед и на каждом шагу достигаем нового положения дел, мы в сущности возвращаемся только к тому, что давно было опробовано и оставлено, но что мы теперь находим более одухотворенным и возведенным к своему идеалу. Прошедшее есть только намек на будущее. Приложим теперь эту истину к предмету, о котором мы рассуждаем. В ранние эпохи люди жили во временных хижинах или шатрах из древесных ветвей, которые строились так же легко, как и птичьи гнезда, посреди красивых и изобильных плодами и животными мест. Жизнь эта имела прелесть, которая исчезла совершенно с того времени, как человек начал жить иначе. Наступило время тяжкое и скудное, человек томился в своих переходах через пустыни, в добывании средств к жизни и в разнообразных лишениях. Но, восходя нашею спиралью кверху, мы избегаем всего этого. Наши железные дороги – если б только свист их сделать музыкальным и уничтожить этот стук и дребезжанье, – наши железные дороги положительно составляют величайшее благо, какое только выработано для нас веками. Они придали нам крылья, они уничтожают пот и пыль странствования, они одухотворяют путешествие. Если же переход с места на место так удобен, то что заставит человека медлить на месте? Зачем ему теперь строить такие жилища, которые нельзя взять с собою? Зачем ему запирать себя на всю жизнь в кирпичных или в старых, источенных червями бревенчатых стенах, если он может удобно жить везде, где красота и польза составляют для него дом?

Лицо Клиффорда горело, когда он развивал эту теорию; юношеский характер пробивался из глубины души его наружу и превращал морщинистую и бледную оболочку старости почти в прозрачную маску. Веселые девушки оставили свой мяч на полу и смотрели на него с удивлением. Может быть, они считали в душе, что, когда еще не поседели волосы этого полуразрушенного жизнью человека и по его лицу не пролегли морщины, он оставил отпечаток своей наружности в сердце не одной женщины. Но, увы, женские глаза не видели его лица, когда оно было прекрасным.

– Я не могу назвать это усовершенствованным порядком вещей, – сказал новый знакомец Клиффорда, – чтобы иметь возможность жить везде и нигде.

– Неужели? – воскликнул Клиффорд с необыкновенной энергией. – Мне кажется столь же ясным, как и солнечный свет, что эти связанные известью кучи кирпича и камня или сплоченные массы тяжелых бревен, которые люди называют своими домами и родными уголками, суть камни преткновения на пути человеческого счастья и совершенствования. Для души нужен открытый воздух, нужны широкий ток его и частая перемена. Болезненные влияния в бесконечном разнообразии стремятся подавить человеческие сердца и омрачить нашу домашнюю жизнь. Нет воздуха более нездорового, как в ином старом доме, где он отравлен одним каким-нибудь покойным предком или родственником. Я говорю это по опыту. В моих семейных воспоминаниях есть дом – один из этих домов с заостренной кверху крышей (на которой – семь острых шпилей), с этим выдающихся вперед верхним этажом, какие вам, конечно, случалось видеть в старинных наших городах, – закоптелый, осевший, обветшалый, настоящая старая тюрьма, с одним полуциркульным окном над входом, с небольшой дверью лавочки сбоку и с развесистым меланхолическим вязом перед ним. Всякий раз, сэр, когда мои мысли обращаются к этому семишпильному дому, мне представляется образ пожилого человека замечательно суровой наружности, сидящего в дубовом кресле. Мертвого, каменно-мертвого, с отвратительной струей крови на белом воротнике и на манишке. Мертвого, но с открытыми глазами. Он заражает целый дом в моем воспоминании! Я никогда не мог бы благоденствовать в нем, а также быть счастливым или наслаждаться тем, что Господь послал мне!

Лицо его омрачилось, как будто холодная старость в короткое время прошла по его чертам и оставила на них свои опустошительные следы.

– Никогда, сэр, – повторил он, – никогда бы я не мог дышать в нем полным дыханием!

– Я не могу понять, – сказал пожилой джентльмен, всматриваясь в него пристально и с некоторым испугом, – я не могу постигнуть, как сформировалась в вашей голове такая мысль!

– Конечно же не можете, – отвечал Клиффорд. – Для меня было бы величайшим облегчением, если б этот дом был разрушен до основания или сожжен и чтобы место, на котором он стоял, заросло самой густой травой. Я бы желал никогда его не видеть более, потому что, чем больше я от него отдаляюсь, тем больше чувствую в себе радости, молодой свежести, биения сердца, движения ума – словом, тем более молодость, моя молодость, возвращается ко мне. Не дальше как сегодня утром я был старик. Я припоминаю, как я смотрел в зеркало и дивился своим седым волосам, и глубоким морщинам на лбу, и бороздам вдоль моих щек. Все это пришло слишком рано, я не могу выносить этого! Старость не имела права подойти ко мне! Я еще не жил! Но теперь кажусь ли я стариком? Если кажусь, то вид мой очень обманчив, потому что с того же времени, как мой ум освободился от ужасной тяжести, я чувствую себя в счастливой поре моей молодости – свет и мои лучшие годы еще впереди у меня!

– Я верю, что вы это можете чувствовать, – сказал пожилой джентльмен в каком-то затруднении, желая уклониться от общего внимания, которое было привлечено к ним обоим восторженной речью Клиффорда. – Я желаю