их бегство случилось в ясный и веселый день, то они едва ли могли бы пройти по улицам, не сделавшись предметом оскорбительного любопытства. Теперь они сливались с печальной непогодой и потому, не слишком выделяясь из обшей массы окружающих их предметов, терялись в сером тоне картины для глаз каждого наблюдателя.

Было ли то намерение Клиффорда или дело случая, только они очутились наконец под аркой входа в огромное строение из серого камня. Внутри этого строения было довольно большое пространство, наполненное отчасти дымом паровоза. Ряд вагонов готов был тотчас двинуться с места. Не размышляя, с непреодолимой решимостью, если не беззаботностью, которая так странно вдруг овладела им, а от него сообщилась и Гефсибе, Клиффорд тотчас подошел с сестрой к вагону и заставил ее войти в отворенную дверцу. Сигнал был подан, машина зафыркала своим кротким дыханием, поезд двинулся, и вместе с сотнею других путешественников эти два необыкновенных странника полетели вперед, как ветер.

Таким образом, после столь долгого отчуждения от всего, что делал или чем наслаждался мир, они наконец были брошены в великий поток человеческой жизни и понеслись вместе с ним, как бы под действием самой судьбы.

Все еще не освободившись от мысли, что ни одно из обстоятельств, последовавших после посещения судьи Пинчона, не могло быть действительным, затворница Дома о Семи Шпилях шептала на ухо своему брату:

– Клиффорд! Клиффорд! Неужели это не сон?

– Сон, Гефсиба? – повторил он, почти захохотав. – Напротив, я никогда еще не пробуждался до сих пор!

Между тем они видели из окна вагона, как мир пробегал мимо них. Иногда они мчались по пустыне, потом вокруг них вырастал город, еще минута, и он исчезал, как будто поглощенный землетрясением. Встречные дома, казалось, срывались со своих оснований; широкие холмы скользили мимо. Все оставляло свою вековую неподвижность и мчалось вихрем в противоположную их полету сторону.

Внутри вагона была обычная внутренняя жизнь железной дороги, представлявшая мало пищи для наблюдения других путешественников, но исполненная новизны для этих двух странным образом освобожденных пленников. Довольно уже одного того, что здесь было пятьдесят человеческих существ в близком общении с ними, под одной длинной и узкой кровлей, и увлекаемых той же могущественной силой, которая захватила и их в своем стремлении. Странно казалось им, как все эти люди могут оставаться так спокойно на своих местах, между тем как такая шумная сила работала для них. Некоторые, с ярлычками на шляпах (это были путники, которым предстояла сотня миль железной дороги), погрузились в английские виды и приключения, напечатанные в памфлетах; другие, которым краткий переезд не позволял заняться долгим чтением, заполняли свое время чтением газетных листков по одному пенни. Несколько девушек и один молодой человек в противоположном конце вагона нашли свое помещение довольно просторным для игры в мяч. Они бросали его туда и сюда с такими длинными трелями хохота, что эти трели можно было измерять милями, потому что быстрее полета мяча веселые игроки бессознательно неслись вперед, оставляя за собой трели своего смеха и заканчивая игру уже не под тем небом, под которым она была начата. Мальчики с яблоками, пирожками и конфетами, напоминавшими Гефсибе о брошенной ею лавочке, являлись перед вагонами при всякой минутной остановке поезда, торопливо продавали свои товары пассажирам или вдруг прекращали торговлю, чтобы рывок поезда не унес и их вместе с собою. Новые путешественники беспрестанно прибывали. Старые знакомые (в этом быстром потоке дел знакомства скоро делаются старыми) постоянно убавлялись. Там и сям посреди суеты и говора кто-нибудь засыпал. Сонь, игра, дела, важное или легкое чтение и общее неизбежное стремление вперед – что же это такое, если не сама жизнь?

Натура Клиффорда, нежная от природы, была вполне возбуждена. Он схватывал колорит всего, что происходило вокруг него, и возвращал его более оживленным, чем сам получил. Напротив, Гефсиба чувствовала себя здесь в большем отдалении от человеческого рода, чем в своем заточении, которое только что оставила.

– Ты не чувствуешь себя счастливою, Гефсиба? – сказал ей потихоньку Клиффорд тоном упрека. – Ты все думаешь об этом грустном доме и о кузене Джеффри, – он содрогнулся при этом имени, – который сидит там один? Послушайся меня: следуй моему примеру и позабудь обо всем этом. Мы теперь, Гефсиба, посреди жизни! В толпе подобных нам существ! Будем же оба счастливы! Так счастливы, как вон тот молодой человек и его подруга со своей игрой в мяч!

«Счастливы, – думала Гефсиба, с горечью почуяв при этом слове в своей груди сердце, обремененное тяжким холодным горем. – Счастливы! Да он помешан, и если б я совсем проснулась, то и я бы помешалась тоже».

Если одна неподвижная идея есть сумасшествие, то Гефсиба была бы недалеко от него. Умственные представления ее в продолжение полета по железной дороге были те же самые, как если бы она во все это время ездила с братом взад и вперед по Пинчоновой улице. Перед ними мелькали мили за милями разнообразных картин, но для нее не было другой картины, кроме семи старых шпилей с их мшистой крышей, с дикими порослями в одном из углов, с окном лавочки, с покупателями, отворяющими дверь и толкающими колокольчик, который при всей резкости своего звяканья не пробуждает судью Пинчона. Этот старый, мрачный дом носился перед нею всюду с быстротой, превосходившею полет вагонов, и флегматически спускался на всяком месте, куда только она ни взглянет. Ум Гефсибы был слишком негибкого, нетягучего свойства, он не мог принимать новых впечатлений так скоро, как ум Клиффорда. Клиффорд был одарен, так сказать, крылатой натурой; она, напротив, принадлежала к натурам прозябающим и едва ли могла прожить долго, будучи вырвана с корнем из своей всегдашней почвы. От этого и произошло, что отношения, существовавшие до сих пор между братом и сестрой, изменились. Дома она была его хранительницей и руководительницей; здесь Клиффорд заступил ее место в отношении к ней и, по-видимому, понимал все, что относилось к их новому положению, с особенной быстротой ума. Он вдруг перешел из своего детского состояния в мужественность и умственную силу или, по крайней мере, в такое состояние, которое их напоминало, хотя оно, во всяком случае, было болезненно и преходяще.

Кондуктор спросил у них ярлычки, и Клиффорд, взявший на себя распоряжение кошельком, подал ему банковский билетик, заметив, что это делали другие.

– За вашу даму и за вас? – спросил кондуктор. – А как далеко?

– Так далеко, как только эта штука повезет нас, – отвечал Клиффорд. – Об этом нечего заботиться. Мы едем просто для удовольствия.

– Вы выбрали странную