Устроение

Устроение лесенок шатких,

площадок непрочных,

досок поперечных.

Строительство дома сквозного,

чья душа подвесная,

чья дорога – два каната над лесом.

Красная вагонетка

в гору ползет.

Устроение воздуха в клетках.

Трудный воздух земного порядка.

Тяжелый рабочий с отвесом.

Имхотеп – архитектор

в рукавицах холщовых,

воздымающий обе клешни.

Люди с птичьими головами,

С тяжелыми ветками в клювах.

Небо, черное от голубей

или ибисов, и Устроение чуда

на шестах невесомых,

на прочерченных тонко

флагштоках.

Февраль

«Уйми, говорю, бесноватых…»

Уйми, говорю, бесноватых,

тревожную душу настави.

До чего прикоснешься живыми устами –

это стало нежно и свято.

От шепчущих губ изнемогши,

истончился воздух словесный…

Каждый вдох без любви – это выдох болезни,

боль тупая, дышать невозможно.

Жизнь моя односложна,

как любая на русском

языке – в любованьи течет безыскусном,

в зимнем русле подкожном.

Но к чему прикоснулся –

это стало свято и нежно,

как бескожее странствие в мороке снежном,

как потеря сознанья и пульса,

Жизнь моя – при смягченьи

своего последнего звука,

при своей нисходящей надежде,

при всем беснованьи вокруг –

жизнь моя – только знак,

означающий преодоленье разлуки,

разлуки разомкнутых губ.

Февраль

«в мае в Давыдкове там на краю…»

в мае в Давыдкове там на краю

многоэтажной московской тьмы

ночь тютчевала – ударившему соловью

выпало чуткое время

словно умерший ребенок вернулся в семью

всеми забытый оплаканный всеми

душу принес но заемную душу ничью

Май

«Все, что сберечь мне удалось…»

Все, что сберечь мне удалось

Надежды, веры и любви, –

В одну молитву все слилось:

переживи, переживи!

Она пережила, и наша связь,

как тополь из подпочвенного жара,

из тютчевской молитвы развилась

и всей листвой под ветром задрожала.

Влетает в окна осторожный пух –

живые клочья писем неуемных,

навек соединяющие двух

одной разлукой, общей для двоих.

Но если семя теплилось во мгле

столетия, покуда не нашло

пробить асфальт и вырасти во мне,

и если есть посмертное тепло,

то смерти нет и разлученья нет,

когда мольба живая заглушит

и свист измен, и темный шорох лет,

изъеденных каналами обид.

Июнь

Из цикла «Еще полет». Стихи осени 1978 года

Отзывается болью

отзывается болью любое движенье

все неподлинно здесь – как бы картонная церковь

качается при ударах

колокола с колокольни

тоже картонной

о, не пиши мне, какая цветет заграница

какие немецкоязычные горы

гремят над могилой Набокова –

здесь облака грозовые

неразрешимо тучнеют

здесь небесная опухоль света

на близкие давит холмы

и единственная медицина –

дни езды,

дни бездумной равнинной дороги

от Севера к Югу или обратно

о, лучше обратно!

«Еще полет – но ты уже вполжизни…»

Еще полет – но ты уже вполжизни

живешь, наполовину перейдя

в тень материнскую, в безрифменную полость.

Все медленней повествованье,

все беспрерывнее – пока не перейдет

в то нечленимое, из летописной вязи,

из чугуна чернил и ржавой краски,

подобие моста – и мост возможен

лишь через реку с берегом одним.

Здесь пауза, ее пустое место

нуждается в дословном переводе,

всегда неточном, впрочем, – как бы кто

рискнул пересказать, что я живу

уже вполжизни, ежели дежурной

метафорой для «жизни» словомост

становится и мысль остановилась

перед рекою с берегом одним.

Вот остановка. Отдых. Белизна.

Ты требуешь заполнить промежуток?

Но ты – обозначение моста

невидимое! ты – непроходимый

и редкий пешеход, настолько редкий,

что невозможно дважды повторить

ни мост, ни реку с берегом одним.

Следи же: прерывается дыханье.

Кончаются и воздух, и строфа,

и ямб – вергилий бедный! – перед ямой

и белый отсвет на его одежде

белей самой одежды, и повтор –

вхожденье в реку с берегом одним.

4–5 ноября

Петербург

какой суют повсюду Петербург!

в какую глушь мыслительную тянет

унылых горожан

и ложносельской повести уют

и царскосельская природа платяная

и философский жанр!

и все это с гримасой отвращенья,

при поэтическом и нравственном огне –

исканье родины как поиск помещенья

или угла незримого извне

но это все – лицо без выраженья

затылок на лице и солнышко в окне

грубейшей рифмой, крепкой как вода

при утреннике треснувшая – наглой

и жесткой связью

связует лица зимняя звезда:

концами строк срастаясь навсегда,

растет строка советского согласья

и все это с гримасой отвращенья:

погромщику мерещится масон

и символического черепа ощерье

и чужеродный заговор племен,

и страх Земли – как поиск помещенья

где смертный – после смерти – помещен

я стал свидетелем возобновленья почв

периода крестьянской прозы

лесолюбивых дач:

какие птицы украшают ночь!

какие освещают нас березы!

смотри, смотри – светло

смотри – светло вокруг

светло – как ни смотри

ни закрывай лицо ни радуйся, ни плачь!

Три голоса

Той тяжести не стало, но и с ней

исчезла легкость изначальных дней.

Их память ни легка, ни тяжела –