Перечитает шуршанье подводного гада

(между страницами – ветер и капли дождя),

не дочитавши, отложит, посмотрит наверх как на падаль,

мокрый песок от колен отряхнет, уходя…

Разве становится чтенье песчаною цепью?

Пятна следов наливаются теплой водой.

С мокрой нашлепкой лица и пощечиной ветра:

– Ну-ка, постой! неужели и вправду отребье,

что ни читала? и вправду пустое? – постой!

(здесь не хватает ни меры античного метра,

ни европейского мира, ни внутренней рифмы).

По волосам барабанящий дождь –

эти стихи жестяные, что с морем не слитны,

только смывают с лица обнаруженный грим…

Не обернувшись уходит. И следом за нею – бредешь.

Апрель – май

1977

«Свет висит на ветвистой стене…»

Свет висит на ветвистой стене.

Только чудо способно ответить:

что на месте – запрет на запрете,

что за время – зверек в западне.

Светит бегство, мерцает отъезд…

Как меняется небо ночное!

Что за чудо, общаясь со мною,

доверительно-выспренний жест –

обещают не двери, а щель.

Весь ты выйдешь, протиснешься дымом

над Москвою, себя возомнившею Римом,

над Москвою, царицей вещей.

Весь я выйду, протиснусь, рассеюсь…

Вот очаг на рисунке испытан огнем,

сердце пламени, сердце плачевное в нем

истончилось, любя и надеясь.

Вот на месте рисунка остался квадрат.

Светлым полем среди потемнелых обоев

не дойти до заката, в окно не войти голубое,

в сад на снимке, в еще не проявленный сад.

Январь 1977

«Жили в позолоченной тревоге…»

Жили в позолоченной тревоге.

Воздух мраморный струился.

Мрак лица – и смотришь: на пороге

гость очерченный открылся,

как мишень с плечами человека,

плоско падая вперед…

И в проеме двери – ночь, аптека,

фонаря изгиб, канала поворот.

Плачьте! Возвращение цитаты

из чужих краев назад –

тоже праздник, чтобы шли солдаты,

чтобы жгли ракеты, освещая сад.

Что в саду? Прекрасный возвращенец,

бравший приступом Ерусалим,

в обществе аскетов и отшельниц

белая ворона с медом золотым

на устах… Оркестра духового

примитивный рев мешается с листвой.

– Что Иерихон? Дыханье, а не слово,

райской птицы еле слышный вой.

Вот я вижу: снег, фонарь, больница,

сгорбленный крадется врач –

это призрак жизни, пыль над колесницей,

береги глаза и взор высокий спрячь!

Мы на празднике, где вся земля Святая

завоевана и в сад обращена!..

Кто в саду? – прошедший пол-Китая

офицер. История больна

повтореньем: ночь, канал, аптека.

Сонный фармацевт покорно лезет в сейф.

Пузырек с наклейкой – череп человека,

жидкость, обнимающая всех.

Кто же гость? – полет косого снега,

над заснеженной решеткой чернота.

Мрак лица – и свет незримо с неба

рушится, не размыкая рта.

Январь 1977

«Проясненное смыслом чело…»

Проясненное смыслом чело.

Знак вопроса – фигура над книгой.

Но молчанье души ясноликой

так наполнено пчелами, так тяжело,

что ничьим не исчерпан ответом

полдень разума – желтый ручей

сокровенного меда вещей,

чей источник дарует свеченье предметам,

чтобы длилось сладчайшее чтенье

на распахнутой книге Твоей!

Январь 1977

Венера и Марс

Все графика, все ломкая игла…

Немного жизни, как Венера с Марсом

в полуголодном городе жила,

врастая в точку и не веря картам,

но перед ветром выспренним гола.

Он дул от Запада, беспомощно вися

между пунцовыми раздутыми щеками,

то графика была, но скомканная вся,

в каких-то пятнах, с ломкими краями,

то было в центре мира, где нельзя

ни умереть, ни воздуху глотнуть.

Едва прикрытые гусиной акварелью,

намеченные контуром, чуть-чуть,

небесные тела над неземной постелью –

то графика была, угрюмое изделье.

Сквозь кашель, комкающий грудь,

петляла линия в полях, покрытых цвелью,

с ней воздух шел, – но это был не Путь.

Апрель 1977

«Среди сознательных предметов…»

Среди сознательных предметов,

среди колодцев тайной красоты

свободно сердце от порабощенья

и зрительные колбочки чисты.

Убогая, хромая мебель.

Блаженная одежда в желваках.

Немые книги, мертвые газеты –

все, созданное здесь, витает в облаках.

В уродливых стенах сокрыта бездна света.

Лишенные уюта, мы согреты

иным теплом – о, этот жар целебен –

вещей, напоминающих о небе!

Они молитва и надежда на прощенье –

немая церковь мироосвященья.

Декабрь 1977

1978

Как зачарованный

Как зачарованный… постой, не продолжай.

Оно оборвалось на полуфразе,

не то чтобы исчезло – но погасло,

сиянье газовое, диадема феи

над пузырями кипятка.

Пустое дело: согреваю чай,

но сердце как во льду, в оцепененьи.

О, каждое занятье – только двери,

их медленное приотворенье –

в зал, соседний с кухней.

О, каждое занятье – лишь предлог

остаться тайно в столбняке.

Я – задняя, невидимая стенка

у зала длинного! Бегущий из-под ног

наборный пол. Летящий потолок,

и стены, льющиеся вдаль, –

туда, где сходятся четыре измеренья

в живую точку. Состоянье рая

для горожанина уже не прежний Сад,

но здание в саду, и внутренняя зданья,

чьи окна вышли в сад. Живые вереницы

прозрачных человеческих фигур,

как зачарованные дети Рождества,

глядят на пеструю процессию волхвов.

Февраль 1978