пора, когда они вступят в Рим и смогут выбрать любую сенаторскую дочку. Тут найдется не один лакомый кусок. Когда к белому и нежному женскому мясцу, которое столетиями школили и холили для тебя, будут еще приложены деньги и знатное имя, то в постели все это будет совсем по-особому горячить кровь, это вознаградит за все тяготы жизни. Совершенно ни к чему губить такие заманчивые возможности, как это собирается сделать Кнопс. А может быть, Кнопс просто хочет сам себя некоторым образом кастрировать, подобно сирийским жрецам? Короче, если он хочет говорить как мужчина с мужчиной, то пусть знает: его помолвка для всех друзей – большое огорчение и даже обида.

Кнопс бросил на Требония быстрый злой взгляд.

Если женщина в постели способна на все, чего хочет от нее даже такой бывалый парень, как он, ответил Кнопс, то ей не нужны деньги и знатное имя, – он и без того со своим делом справится. Он не знает, кто из них более требователен в известном смысле – он, Кнопс, или его друг Требоний. Но одного он не терпит: когда вмешиваются в его отношения с женщинами. Если ему что по вкусу, он не станет считаться со вкусами других. Он женится, на ком захочет. Если, впрочем, ему придет охота спутаться с аристократкой, то он сделает это, невзирая на брак с простолюдинкой.

Кнопс пил, Требоний пил, и они смотрели друг на друга пристально, с вызовом, как враги, как друзья, как сообщники.

Но постепенно взгляды их утрачивали злобное выражение. Слишком многое их соединяло: происхождение, общность их судьбы с судьбой Нерона. Требоний пил, Кнопс пил. Требоний еще немного поворчал, но вскоре умолк. Они обнимали друг друга, горланили песни, спали с одними и теми же женщинами, держали себя друг с другом по-приятельски и смертельно друг друга ненавидели.

4

Какой великий артист…

«Какой великий артист во мне погибает!» – будто бы сказал, умирая, Нерон. «Какой великий артист живет во мне!» – говорил Нерон-Теренций своим приближенным, делая вид, что находит полное счастье в обладании своим императорским титулом и своим талантом. Но, несмотря на все свои успехи, он не был вполне счастлив. Лишь выступая перед толпой, держа речь, Теренций обретал уверенность в себе, чувствовал себя «императором до мозга костей», как он уверял себя словами одного классика. Но перед отдельными лицами – перед Марцией, перед Варроном, перед царем Филиппом – его все еще одолевало чувство собственной неполноценности. Он рад был, что умер, по крайней мере, Фронтон, ибо в присутствии Фронтона его временами подавляло сознание чудовищности его собственных притязаний.

Больше всего пугала его одна встреча, рано или поздно предстоявшая ему, – встреча с могучим союзником Артабаном, Великим царем парфян. Он, разумеется, говорил всем и самому себе, что всей душой радуется этой встрече и глубоко сожалеет, что Артабан, втянутый в данное время в трудную борьбу со своим соперником Пакором и удерживаемый на далеких восточных рубежах своей страны, все откладывает эту встречу. Но на самом деле для Нерона-Теренция эта отсрочка была облегчением. В глубине души этот человек, чувствительный ко всякому внешнему блеску, испытывал страх перед «ореолом», перед врожденным величием царя царей, перед светом, который он излучал, и символом которого был огонь, всюду носимый впереди него. Теренций-Нерон боялся, как бы в блеске этом не обнаружилось его собственное темное, низкое происхождение, как бы это сияние не обнаружило миру его наготу.

Однажды он отвел в сторону своего опаснейшего друга Варрона. Он схватил его за одежду, как это делал обычно Требоний, и таинственно, вполголоса, сказал ему:

– Знаете ли, Варрон, странный был со мной случай. Я сошел недавно в Лабиринт, чтобы обдумать, как подстроить там свою гробницу. Мне захотелось остаться одному, и я отослал факельщиков. Было темно, и тут-то оно и произошло.

Он приблизил свою голову к голове Варрона, еще более понизил голос, придал ему еще больше таинственности.

– Пещера, – шепнул он, – осветилась. Свет исходил от моей головы, это был мой «ореол», в пещере стало совершенно светло.

Он не смел взглянуть на Варрона. Что делать, если Варрон улыбнется? Теренцию останется только убить его или самого себя. Однако Варрон не улыбался. В душе Варрон содрогнулся.

Цезарь Нерон был сыт и счастлив. Внешнее счастье уже давно стало для него привычным и уж немного прискучило ему; но пресыщенность сделала его еще более похожим на Нерона. Однако теперь, когда Варрон без улыбки выслушал его рассказ о случае в пещере, чувство счастья проникло в самые скрытые тайники его души.

Да, Нерон грелся в лучах милости богов. Аполлон оделил его талантом щедрее, чем остальных смертных. Марс даровал ему победу в сражении и друга – Требония, Минерва ниспослала ему ум и друга – Варрона, Гермес одарил хитростью и другом – Кнопсом.

Порой, правда, донесения его советников были не особенно благоприятны. Они, например, рассказывали ему, что некоторые речи Иоанна с Патмоса проникали в народ из пустыни, куда скрылся этот проклятый, и восстанавливали массы против императора. Толпа тосковала по Иоанну, называла его без всякой иронии «святым актером», ибо император, святой и актер – это были три высшие формы, в которых толпа представляла себе своих любимцев. Поэтому странные пророчества Иоанна об антихристе и звере, который явится или уже явился, чтобы поглотить мир, возбуждали народ и сеяли смятение. Но Нерон смеялся в ответ, он смеялся над Иоанном с Патмоса, произносившим эти речи, и над его Богом – Христом.

Он смеялся и над тем, что все в большем количестве появлялись списки трагедии «Октавия», в которой злодеяния Нерона изображены были в столь патетических стихах и которая послужила поводом для первой овации, устроенной Теренцию. Все эти хулители не могли причинить ему вреда. С тех пор как Варрон не посмел улыбнуться, Нерон сам уверовал в свой «ореол». Когда Кнопс приказал предать публичному сожжению экземпляры «Октавии», которыми ему удалось завладеть, и некоторые другие пасквили, Нерон нашел, что слишком