используете комбинации довольно странные, особенно в первой партии смогли меня немало удивить. И при этом уровень явно почти новичка. То есть учились чему-то довольно обыденному, но для меня неизвестному. Может, вы как в сочинении господина Вельтмана, заброшены к нам из будущего? Эх, Семен Семенович… Расскажете?

— Не знаю я никакого Вельтмана, — пробормотал я. — Будущее… Тут бы в настоящем разобраться…

— Неужели слава Александра Фомича не докатилась до грядущих веков? — засмеялся Петр Тимофеевич. — А жаль, писал он весьма увлекательно. Ну так что?

— Я не литератор, выдумывать про небывшее смогу с трудом, — отнекивался я. — Про Блаватскую мне поляк ссыльный рассказывал. А шахматы… Играю, как могу, вы уж извините. Может, кто и учил, не помню.

— Да вы не переживайте, пошутил я, — снова улыбнулся хозяин. — Понимаю, что такое только в чьей-то фантазии возможно. Пойдемте-ка завтракать, уже время.

* * *

Завтракали на палубе — погода отличная, качки почти никакой, да и места побольше. На всяких плавающих посудинах жизненного пространства всегда не очень много. Может, на стометровых яхтах не так, но у нас тут кораблик чуть поменьше габаритами, потому и коридор такой ширины, что локтями в противоположные стенки упереться можно, и каюта у хозяина размерами с малюсенький чуланчик. Не говоря уж о матросском кубрике, там свободное пространство буквально сантиметрами измеряется. Так что палуба — хороший вариант. Шансов случайно попасть вилкой в чужую тарелку, если слегка промахнешься, намного меньше.

После приема пищи, весьма обильного, кстати, мы по предложению милых дам играли в буриме. Наверное, я сплю и вижу сон с очаровательной Настей, остроумной Аннушкой и пытающимся выглядеть серьезным Сережей. Вот уж не думал я, когда меня лупцевали заплечных дел мастера, что я так скоро буду слагать вирши в компании графа и его родственников.

Мне достались от Насти рифмы любовь, морковь, клинок и замок. Думал я недолго, у нас тут не международный конкурс. И выдал:

Во мне проснулась странная любовь:

Внезапно мне понравилась морковь,

Она теперь не хуже, чем клинок

Для мяса заперла в желудке свой замок.

Глупо, конечно, но своей порции аплодисментов я дождался. И передал Сергею рифмы «пакля, сакля, монета, карета». Пусть мучается молодой человек.

На какое-то время я даже забылся, почувствовав себя равным этим замечательным и веселым людям. Ведь они так смеялись над моими шутками, и Петр Тимофеевич, стуча ладонями по коленям, искренне ухохатывался над невинными анекдотами.

После обеда наступила сиеста. Хорошее мероприятие, особенно если он состоял из трех перемен блюд, способных удовлетворить своим объемом даже косаря. Вот только хозяин немного испортил мне настрой на бездумный отдых. Граф остановился возле меня и тихонечко, чтобы никто не слышал, произнес:

— Книгу Блаватской начали продавать в Европе ближе к Рождеству семьдесят седьмого. Как вы думаете, Семен, насколько велика вероятность, что кто-то в Польше ее купил, прочитал, а потом отправился в ссылку и достиг Иркутска к моменту пожара? Да еще и успел завести с вами знакомство такое близкое, чтобы поделиться сведениями о немалой по объему книге?

И ушел. Блин, кто ты, граф? Откуда взялся на мою голову? Попытка разгадать эту загадку — собственная инициатива, родившаяся от скуки? Или это очередная армянская штучка? Предполагать надо худший вариант. Готовность быть запертым в трюме, а по приходу в Гельсингфорс в оковах вернуться в Петропавловку, чтобы там излагать всё, что знаю. Хотя надеюсь я на обычные игры ума от скуки. Но, повторяя слова Петра Тимофеевича, насколько велика вероятность? Сдается мне, не очень большая.

Вопреки опасениям, никто меня не скрутил и в трюм не бросил. Наоборот, я даже немного подремал, потом играл с Сергеем в шашки и научил его «чапаю», оставив сражение летающими кругляшами безымянным.

За ужином вновь почувствовал себя дорогим гостем, и мы с графом выпили по рюмочке коньяку, посвятив потом некоторое время тому, что англичане называют small talk — бесконечной беседе ни о чем. Хотя какую-то цель господин Образцов преследовал, когда ударился в воспоминания о своем детстве и проказах в юнкерском училище. Может, надеялся, что я перебью его, и начну вещать о деталях своего детства? Фиг вам, дорогой товарищ. Не дождетесь! Я только вежливо поддакивал, вынуждая его к новому рассказу.

Так и разошлись, пожелав друг другу спокойной ночи. Думаю, Петр Тимофеевич решил, что я никуда не денусь, а его более чем прозрачные намеки вынудят меня сомневаться, и подтолкнут к откровенному рассказу?

И правда, куда я денусь с подводной лодки? Хотя анекдот еще неизвестен, да и концепция такого судна еще характерна только для романов Жюля Верна. Но смысл понятен — до берега, который изредка показывается на горизонте, мне просто так не добраться. Можно сколько угодно смешивать показную доброжелательность и вежливые намеки на мое вранье, пока я сам не изложу всю историю. А очаровательные девчонки и милый мальчишка только помогут размягчить мое сердце, ожесточенное скитаниями, заключением, и отсутствием участия.

* * *

Спасательную шлюпку я обследовал еще в самом начале путешествия. Ничего особого. В одиночку, возможно, и тяжеловато будет, но терпимо. Тут хоть направо плыви, хоть налево относительно курса яхты, рано или поздно на берег наткнешься. Предпочтительнее, конечно, на север — туда точно поближе.

Темень сейчас египетская — ясное небо, радовавшее днем, к вечеру затянуло тучами, так что после захода солнца ни звезд, ни луны не было. Мне достаточно втихаря спустить шлюпку, где я припрятал еще днем флягу с водой и немного продуктов, отплыть на пару сотен метров — и всё. Никто меня до утра не найдет. А там — хоть трава не расти. Что потом, когда я до берега доберусь — думать не хочу. Мне бы только подальше от этого замечательного графа, от которого ничего хорошего я не жду.

Поначалу всё шло гладко, как в кино прямо — я вывел шлюпбалки за борт, и потихонечку травил тали, опуская шлюпку то с одного конца, то с другого, чтобы сильно не перекашивалась. Подсвечивал себе при этом фонарем со звучным названием «летучая мышь», прикрутив фитиль на минимум. Вахтенный матрос в это время задумался о смысле бытия, и тихое поскрипывание, производимое спуском на воду, ему в этом помехой не было.

Нос шлюпки уже коснулся воды, которая начала похлюпывать мелкими волнами под новым препятствием, я передвинулся к корме, как вдруг услышал на палубе голос графа:

— Почему спим?

— Прошу прощения, ваше сиятельство! Задумался как-то. Больше