дам и получаем несказанное удовольствие, видя, как они переступают и дразняще подрагивают ими: ведь для танцев они надевают юбки и платья намного короче обычного, хотя, разумеется, не такие короткие, как у нимф, и не столь высоко подобранные, как хотелось бы. Тем не менее взоры наши, по счастью, проникают туда, где в другое время все скрыто платьем; когда подол вздымается при быстрых поворотах, можно уловить кое-что, для глаза весьма приятное, отчего многие теряют голову, не в силах опомниться от восхищения.

Когда поднялся мятеж в городе Сиене и республике, тамошние прелестные дамы составили три группы, куда вошли самые стройные и красивые женщины, каких только можно было сыскать. В каждую группу входила тысяча дам (стало быть, в общей сложности три тысячи); первая группа была одета в лиловую тафту, вторая – в белую, а третья – в пурпурную; одежды эти были скроены, как у нимф, – иначе говоря, весьма короткими, так что полностью открывали и икры и бедра; и вот эдак продефилировали дамы пред всем городом и даже пред самим кардиналом Феррарским и сьёром де Термом, генерал-лейтенантом короля нашего, Генриха; все они выказали твердую решимость умереть за республику и за Францию, в чем и поклялись; все выказали готовность приложить руку к укреплению города, в знак чего даже несли жерди и фашины на плечах, и решимость их была всеми свидетелями сего зрелища горячо одобрена. Я помещаю рассказ об этом эпизоде в другом моем «рассуждении» – там, где говорится о женской отваге, ибо отвага – одна из прекраснейших черт наших очаровательных дам.

По этому поводу повторяю лишь то, что слышал от дворян и солдат – французов и иноземцев – и многих горожан, а именно: то было самое чудное зрелище из всех когда-либо виденных, ибо тамошние знатные дамы и состоятельные горожанки красотою затмевали одна другую, – давно известно, что город сей никогда не знал недостатка в красавицах. Но ежели глаз услаждался видом прелестных женских лиц, то что же сказать о зрелище стройных ножек в туго натянутых башмачках, искусство носить которые дамы освоили превосходно; что говорить тогда о высоко подобранных туниках этих нимф, чья поступь была так легка и свободна, что воспламенила и зажгла самых холодных и равнодушных зрителей; и ведь не без задней мысли они положили одеться нимфами: сей наряд дает богатую пищу взорам, ибо коротенькая туника, да еще и с разрезами по бокам, как это мы видим на прекрасных римских статуях, способна лишь умножить радость созерцания.

Чем, скажите, очаровывают девы и жены острова Хиос? Несомненно, что их украшают собственная прелесть и грация, но еще более того – свободная манера одеваться; в особенности же поражают они воображение весьма коротким одеянием, открывающим выше коленей их ножки – холеные и кокетливо обутые.

По этому случаю вспоминается мне, как однажды при дворе некая дама, высокая, красивая и статная, разглядывала великолепный гобелен, где весьма безыскусно изображена была охота Дианы с большой свитою нимф, коих платье отнюдь не скрывало ног; и вот дама, оборотясь к одной из своих подруг, тщедушной и низкорослой, сказала ей: «Эй, малютка, такая мода, право, не про вас. Лихо бы вам пришлось, коли случилось бы выставить напоказ ваши ноги в эдаких-то шлепанцах! Вы бы тогда и носа не посмели из дому высунуть, не то что мы, женщины высокие и стройные, чья походка легка и грациозна и кому ножку показать – только к собственной выгоде. Благодарите же время наше и нынешнюю моду на длинные юбки – я-то знаю, что вы прячете под ними каблуки в локоть высотою, ни дать ни взять ходули или дубинки; ежели кому случится нужда в оружии, тут-то ваши ноги и пригодятся на то, чтобы, отпилив их у вас одну или обе, сражаться ими вместо палицы – то-то врагов бы наколотили!»

Дама эта имела полное право так говорить: ведь самая очаровательная ножка в мире, обуй ее в эдакий башмак с надставленным каблуком, утратит свою прелесть, ибо нарушается тогда естественная пропорция; так что без изящно скроенной обуви и все остальное не в счет. Некоторые дамы полагают, что чем выше каблук и длиннее носок, тем богаче и роскошнее вид их и тем больше сердец они к себе привлекут; увы, жалкое зрелище представляют тогда их икры и ступни, и смешно смотреть на такую женщину, чей высокий рост – не дар природы, но ухищрения искусства.

Как принято было полагать в старые времена, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что многие римлянки, благонравные и строгие (или, по крайней мере, желавшие казаться таковыми), прятали ноги под платьем, дабы не вводить мужчин в соблазн; да и в наше время некоторые дамы в Италии, подражая им, стыдятся выставлять напоказ ножки так же свободно, как птица; они тщательно оберегают их от посторонних взоров под длинными юбками и уж так медленно, так осторожно и мелко переступают, что не только увидеть, а и заподозрить ноги под платьем невозможно.

Сдержанность сия, возможно, пристала тем, кто помешался на благочестии да приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем; она, конечно, похвалы достойна, но я полагаю, что дай им волю, они бы выставили и ступню, и бедро, и кое-что повыше, вот только лицемерие и напускная скромность заставляют их ежеминутно доказывать своим мужьям, что они-де и есть истинные праведницы; что ж, кому и судить о том, как не им самим?!

Знавал я одного дворянина, галантного и предостойного, который на коронации последнего короля в Реймсе разглядел сквозь доски помоста, сбитого нарочно для дам, ножки, затянутые в белый шелк и принадлежащие одной знатной даме – красивой и стройной вдовушке; и так ему это зрелище запало в душу, что он прямо помешался от любви, а ведь и красивое лицо, и прочие стати этой дамы, а не одни только ножки, вполне заслуживали того, чтобы томиться и чахнуть от любви порядочному человеку. Мне-то известно, сколько воздыхателей было у этой дамы – и не счесть!

Словом, как порешил я сам, а со мною многие другие придворные, мне знакомые, вид красивой ножки и маленькой ступни весьма опасен и воспламеняет сладострастия ищущий взор; удивлению подобно, как это многие наши писатели, равно и поэты, не воздают ножке той хвалы, какою почтили они все другие части тела. Что до меня, я писал бы о ней без конца, ежели бы не страх, что меня обвинят в небрежении ко всему остальному телу; что ж, приходится мне обратиться к посторонним темам, ибо