Шрифт:
Закладка:
– Ты, наверное, забыл, – сказал я ему, – что тебе сорок пять лет и что от ревности нет лекарства? Неужели тебе неизвестно, furens quid femina possit?[159]
И я привел еще несколько других галантных пословиц, поскольку был изрядно раздражен.
– Ко всему прочему, – продолжал я, – пульс у тебя отрывистый, напряженный, частый. И что ты теперь будешь делать?
– Ко мне доктор приходил, – промямлил он, – сказал, что у меня нервная лихорадка, и предписал кровопускания, а для этого будет присылать ко мне хирурга.
– Хирурга! – воскликнул я. – Поберегись, а не то ты покойник. Прогони его как убийцу и скажи ему, что отныне ты мой пациент – и душой, и телом. А врач, случайно, не знает причину твоего недуга?
– Увы, нет! Неуместный стыд помешал мне сделать ему полное признание.
– Ну что ж, придется его попросить, чтобы навестил тебя. Я сделаю тебе подходящую микстуру, а пока выпей это.
И я протянул ему стакан воды с растворенным в ней сахаром, который он проглотил с доверием Александра и верой угольщика[160].
Покинув его, я поспешил к себе домой, чтобы педантично приготовить восстанавливающее средство (рецепт которого можно найти в «Разном»)[161], используя известные мне приемы, способные ускорить работу, ибо в подобных случаях несколько часов промедления могут привести к непоправимым последствиям.
Вскоре я вернулся со своей микстурой и уже обнаружил улучшение: щеки пострадавшего вновь окрасились румянцем, взгляд перестал быть напряженным, но на уродливо отвисшую губу было по-прежнему неприятно смотреть.
Вскоре появился врач; я сообщил ему о том, что сделал, а больной во всем ему признался. Докторское чело поначалу сурово нахмурилось, но вскоре, окинув нас слегка ироничным взглядом, он сказал, обратившись к моему другу:
– Вас не должно удивлять, что я не догадался о недуге, который не подобает ни вашему возрасту, ни вашему состоянию; к тому же вы проявили чрезмерную стыдливость, скрыв его причину, что, впрочем, делает вам честь. А еще я хочу попенять вам за то, что вы вынудили меня совершить ошибку, которая могла бы стать для вас роковой. К счастью, мой собрат, – добавил он, отвесив поклон в мою сторону, который я ему тотчас вернул с лихвою, – указал вам правильный путь. Съешьте его суп, как бы он его ни называл, и, если жар у вас спадет, как я полагаю, позавтракайте утром чашкой шоколада, в который велите добавить два свежих яичных желтка.
На сих словах он взял свою трость и удалился, оставив нам изрядное искушение повеселиться на его счет.
Вскоре я дал своему пациенту большую чашку моего эликсира жизни; он жадно выпил его и хотел было повторить, но я потребовал двухчасовой отсрочки и только перед своим уходом дал ему вторую дозу.
На следующий день уже никакого жара не было, он чувствовал себя почти хорошо; позавтракал согласно предписанию и продолжил принимать лекарство; а через день уже смог перейти к своим обычным занятиям; однако непослушная губа вернулась на место только по прошествии третьего дня.
Вскоре это дело каким-то образом вышло наружу, и все дамы шушукались об этом между собой.
Некоторые восхищались моим другом, почти все его жалели, а Профессор-гастроном удостоился славы.
О смерти
Omnia mors poscit; lex est, non pœna, perire[162].
122. Создатель назначил человеку пять главнейших и важнейших условий существования и обязал его выполнить их; вот они: рождение, труд, питание, продолжение рода и смерть.
Смерть – это абсолютное прекращение чувственных отношений и абсолютное уничтожение всех жизненных сил, предающее тело законам распада.
Выполнение всех этих необходимых условий, несмотря на различия между ними, сопровождается и смягчается некоторым ощущением удовольствия, и даже сама смерть не лишена очарования, если она естественна, то есть когда тело уже прошло через различные ступени роста, зрелости, старости и обветшания, чему и было обетовано.
Если бы я решил дать здесь более пространную главу, то призвал бы себе на помощь врачей, наблюдавших, через какие едва уловимые нюансы одушевленные тела переходят в состояние косной материи. Я привел бы слова философов, королей, литераторов, которые, приблизившись к рубежам вечности, но еще не застигнутые болью, высказывали приятные мысли и придавали им поэтическое очарование. Напомню ответ умирающего Фонтенеля, который, когда его спросили о том, что он чувствует, ответил: «Ничего, кроме затруднения жить». Но я предпочитаю всего лишь высказать свое убеждение, основанное не только на аналогии, но еще и на множестве внимательных наблюдений, и вот последнее из них.
У меня была двоюродная бабушка девяноста трех лет, и вот пришло ей время умирать. Несмотря на то что она уже некоторое время не вставала с постели, ей удалось сохранить все свои способности, а ее состояние выдавали лишь сниженный аппетит да ослабевший голос.
Она всегда относилась ко мне очень по-дружески, а я, оставаясь у ее ложа, был готов с нежностью услужить ей, что не мешало мне наблюдать за ней тем философским взором, которым я всегда смотрю на все, что меня окружает.
– Ты здесь, внучек? – едва прошелестела она.
– Да, бабушка, я в вашем распоряжении и думаю, что вам стоит выпить немного старого доброго вина.
– Давай, дружочек, жидкость всегда вниз стекает.
Я поспешил к ней, осторожно ее приподнял и дал проглотить полрюмки моего лучшего вина. Она оживилась на миг и, обратив ко мне свои очень красивые глаза, шепнула:
– Большое спасибо за эту последнюю услугу; если доживешь до моих лет, сам увидишь, что смерть становится такой же необходимостью, как и сон.
Это были ее последние слова, и через полчаса она уснула навеки.
Квирин Боэль Младший. Обезьяны и устрицы. Гравюра. 1635
