Шрифт:
Закладка:
Марит. От жара ли, от терапевтической дозы – распарило, сидеть тяжело.
Потею в тёплом дорогом халате с золочёными кистями.
Не это ли благость – никуда не спешить в будний день, но знать, что дело спорится? Не само собой, конечно, помнить след и про контроль, но неуклонно движет меня к процветанию.
А мыслишка копошится: не воруют ли? Управляющий, подручные, кладовщик – до последней воши все под подозрением.
Отчего так поступают? Богатства моего им не получить. А если отщипнёт дурак крошку, так не впрок оно пойдёт – промотает всё – опять нищий будет, потому как не может по-другому, нет у него к коммерции таланта, одна наглость – «Грабь награбленное!». Сохранять же и приумножать не умеет. Одно слово – мелюзга!
Топочет, бежит по столу таракан, к сахарнице подбирается. Жирный, довольный, но тоже мелюзга, козявка. И кто моё возьмет, как таракана этого прихлопну. Не с тем связались!
Ладонью оттесняю козявку от фарфоровой бабы.
– Не тронь! Моё!
Сахарница дивной формы. Работы мануфактурной целиком весь сервиз – именитой марки. Не хотелось бы поколоть.
Замахиваюсь ладонью.
– Жадина…
Кличет кто-то меня, будто с неба.
– Это кто здесь?! – озираюсь, вглядываюсь в темноту прихожей, но с кухни ничего не видать.
Жена воротилась? Да голос-то мужской был.
И опять:
– Плохо тебе… – Нет, не с неба – снизу откуда-то.
Аж дух перехватило. Это козявка, что ли, со мной заговорила?
Таракан замер и смотрит на меня хотя и снизу вверх, но не просительно, не вопросительно – скорее, факт констатирует о самочувствии моём. Стало быть, почти на равных себя определяет, раз справляться о здоровии в столь фамильярной форме изволит.
– Вы, любезный, могли бы и представиться.
А он усы бодро так приподымает:
– Можно подумать, ты со мной миндальничал. Сразу порешить задумал. И думал ли?
Как ответить ему? Какие слова подобрать?
Козявкин голос, вопреки тщедушности, низок, почти басист. В других обстоятельствах сей эпизод произвёл бы комическое впечатление.
Но тут речь о преднамеренном убийстве.
«Лучший способ урезонить оппонента – свести всё к шутке», – говорил профессор Чернавский. Известный в деловых кругах красноречец, экономист и полиглот читал лекцию при полном собрании на бирже. Полгода минуло с тех пор, а запомнилось! Уж он бы с этой тварью общий язык отыскал…
– А что мне думать про тебя? Дел невпроворот. Да прихворнул вот. А не надо расслабляться, коли по чужой амбар собрался.
– Долгонько он твоим будет?
И вновь издёвка! Спускать такого нельзя. Решаюсь на убийство.
– Эх, я тебя сейчас! – бодрюсь, а самому страшно.
Не тот он… не таракан совсем. И не взять его так.
– Обожди-ка, – таракан глядит на часы, что-то прикидывая в уме. – И четверти часа не пройдёт – закончится житьё твоё сладкое. Признают тебя мошенником и впоследствии банкротом.
Коньяк ершится, просится обратно горлом. Копившаяся подспудно тревога обретает совсем нелепые формы, подтверждая самые худшие опасения. Но это как посмотреть. С одного бока, откуда козявке смыслить в делах денежных? С другого – откуда у него часы?
Нацепив на нос очки, отдыхавшие до того на помятом ежегоднике, присматриваюсь к оппоненту.
В левой передней лапе, того, и впрямь золотишком поблёскивают часы, с цепочкой и брелоком, что само по себе вопиюще несправедливо! Вдобавок одежда не худшего качества – лимонный в полоску жилет и коричневый сюртук, что сослепу принял я за сложенные за спиною крылья.
Штанов не носит. Штаны таракану без надобности – гадить людям проще!
Засим страшные открытия мои не заканчиваются – у таракана лицо! Самое настоящее, почти человечье, к тому же выражает оно некое подобие презрения.
– Язык проглотил? Или общаться расхотел? Говорю же, через четверть часа следователь за тобой явится, да с полицейским и дворником в придачу, чтобы не учудил чего.
Снаружи всё холодеет, нутро же загорается гневным пламенем. Давлю его в себе, топчу сапогами, угрызаясь: «А если правда? Если выехали за мной?»
А козявка продолжает подтрунивать:
– Каморина помнишь? Судейку продажного. Взяли его. Как ногти рвать стали, он ваш сговор и выдал. Ну ничего, как тебе начнут рвать, ты тоже кой-чего расскажешь про грешки свои.
– Помилуй, за что же так жестоко? Я ж не убивец какой! Земля та, что я взял, в дело пошла. Казне налог плачу. А кто без греха? Кто на лапу сегодня не даёт? Без этого нет дороги. Любая задумка прахом обратится. Да и грех разве это?
– Знаешь, в чём беда твоя? Перестал ты с людьми знакомства водить. Всё, в понимании своём скудном, ровню ищешь. Давно ли у Пановских бывал? А у Федяшкина?
Откуда знает он их? Они ж вёрст за шесть по городу разбросаны!
А прав, зараза, не наведывался я к ним года три как, а к Федяшкину и все пять. Да о чём говорить с ними – нищета да водка?
Дети грязные. Придёшь, так оботрёшься, засалишься непременно. Но гонору-у! Всё о духовных исканиях да о материях высоких норовят. Притом деликатничают, о моих делах подробно не расспрашивают, ибо знают, что, один чёрт, ничего не разберут. Так, вскользь интересуются «об успехах».
Раньше общих тем поболе было: где мыло дешёвое варят, но чтобы не вонючее, или как сахару того же достать. Теперь же всё об искусстве да о политике. Об отражении второй в первом – а это самая злая история.
Рассудить, так каждого не ниже замминистра можно ставить. Пановских в МИД – они о международной обстановке пекутся. Федяшкина (тот всё про масонов заговоры) – в тайную канцелярию.
Так и сижу, их только и слушаю. Выпиваю крепко, иначе бред сей не переваришь. И надо-то лишь всего, чтобы он сквозь меня проскочил и быстрее наружу вылился с другими нечистотами. В себе же держать такое – здоровью вред один.
– У меня знакомцев и без них хватает. Зря печёшься, – отвечаю ему, прикидывая, наберётся ли в памяти хоть с пяток фамилий деловых партнёров, у кого хоть раз столовался за все годы с тех пор, как появились у меня деньги.
Таракан же вовсе не смущается, продолжает напирать:
– А на исповеди когда последний раз бывал?
– Ты и там ходишь?
– Шустрим понемногу.
– А почто тебе душа моя?
Нехорошо щурится, прикидывает, зачем душа ему православная.
– О грехах не беспокоишься?
– Да что ты заладил – грех да грех! Грехов, положим, не более других совершаю.
– Батюшка что тебе говорил? Человек рождён для любви и послушания. И где же любовь твоя?
