Шрифт:
Закладка:
Дом не стоил того, чтобы им гордиться. Кирпичи поблекли и запылились, строительный раствор откалывался и серыми пальцами падал на землю. Кустарники и лужайки поредели, заросли сорняками и засохли. В роще за особняком многие деревья срубили и продали на древесину. Рядом построили дома другие семьи, загородив обзор. Остановившись у окна в большой гостиной, Уильям смог заглянуть в столовую соседей, где ужинала и смеялась другая семья.
Уильям и Фредерик редко смеялись. Я села рядом с братьями у камина, а Волк принялся обнюхивать грязные коврики и облупленную мебель. Уильям был обкурен, Фредерик – пьян: похоже, это их обычное состояние. Я так хорошо помнила их юными. Уильям в очках с толстыми стеклами и еще более толстой кожей, Фредерик, который скор на улыбку и еще скорее на кулаки.
Уильям по-прежнему был толстокожим, а Фредерик – скор на кулаки. И они ополчились друг на друга.
– Это все, что у нас осталось, – говорил Фредерик заплетающимся языком.
– Я их не отдам. Продадим что-нибудь другое.
– Если бы ты на что-то годился, я бы продал тебя, – заметил Фредерик.
– Они мне нужны. Это для моей будущей жены, – возразил Уильям.
Фредерик хлопнул себя по колену.
– Какой еще будущей жены? Ни одна женщина в здравом уме не выйдет за тебя. Ты их всегда отталкивал.
– И ни одна женщина никогда не останется с тобой, – сказал Уильям. – Где сейчас твоя жена? Где твой сын? Когда ты их видел в последний раз?
– О, иди распускай слюни над своими открытками, ты, жалкий кусок…
Уильям свалил Фредерика со стула. Фредерик извернулся и сбил Уильяма с ног. Они катались по ковру, как дети, и дубасили, дубасили, дубасили.
Дом был заложен и перезаложен. Когда они умрут здесь, а так оно и будет, особняк перейдет банку, потом попадет в руки строителей, а строители снесут его, словно никакого дома тут и не стояло. Словно мои братья тут и не жили.
Местные детишки называют Уильяма и Фредерика «дядями». Они произносят это слово вполголоса, будто рассказывают о привидениях.
«Мы сами – дьявол свой, и целый мир мы превращаем в ад»[29], – сказал Оскар Уайльд.
Я пришла, чтобы наказать их, но, похоже, они уже сами себя наказали.
* * *
И все же.
Я забрала кольца, а открытки оставила гореть в мусорной корзине у окна. Может, огонь перекинется на шторы. А может, и нет.
* * *
Покинув дом, я отправилась к озеру и уселась в сугробе, а Волк расположился у моих ног. Вдали из воды выскакивали русалки. Солнце стояло высоко и светило сильно. Когда над головой закричали птицы, я сказала: «Привет, я люблю тебя, привет, я скучаю по тебе». Никогда не знаешь, какой облик примет ангел, и Маргарита услышит меня.
Зато он не замедлил появиться, вертя туда-сюда тростью. Дойдя до меня, он резко остановился.
«Никогда не видел настолько белой девушки», – сказал он.
«Знаю».
«Ты такая белая до голубизны, такая бледная».
«Если хочешь, можешь звать меня Бледной Девушкой».
Он потрогал рукоятку ножа, торчащего из шеи.
«Это все равно что звать меня Убитым. Но я же этим не исчерпываюсь».
Я поразмыслила над этим. О том, что считала его таким же, как и все призраки, – лишенным всех воспоминаний, кроме одного. О том, что себя я считала такой особенной, а сама снова и снова проигрывала собственную смерть, как и все остальные. Я спрятала себя от самой себя, потому что это было слишком больно.
Я думала, что он персонаж моей истории, а может, я была персонажем его истории.
«Ты прав, – сказала я. – Тогда как мне тебя называть?»
«Мое имя Орас. Орас Бордо. Как изысканное вино».
«Только лучше», – добавила я.
«Теперь оно твое».
«Можешь звать меня Перл».
«Хорошо, Перл. Я собираюсь пойти поужинать. Ты и твой маленький друг хотите есть?»
Как оказалось, мы хотели.
* * *
Орас повел меня с Волком через весь центр города в китайский ресторан, может, первый открытый в Чикаго. Когда мы вошли в дверь, мужчина с черными волосами, тронутыми серебром, оторвался от своей работы за стойкой. Несмотря на серебряные нити в волосах, избороздившие лицо морщины, несмотря на то что сейчас он был чужим, я узнала его. Я узнала.
Давным-давно юноша гнался в лесу за девушкой, на радость обоим и на беду. Но юноша дожил до того, что стал мужчиной; дожил до того, что женился на прелестной женщине с сильными руками и утонченным лицом. Они родили еще троих детей, и те тоже были прелестны. Это был свой вид сказки, свой вид молитвы.
Наверху, в туалетном помещении ресторана, я открыла горячую воду. На запотевшем зеркале я нарисовала портрет Мерси.
Потом я ужинала с Орасом. Он попросил меня рассказать о себе.
«Я была волком, – ответила я. – А ты?»
«Давай я расскажу тебе историю», – предложил он.
Мы говорили на идеальном китайском. Еда была горячей, острой, и от нее внутри все горело.
Мы наелись до отвала.
Наблюдательница
Много позже я смотрела на Мерси и ее Боксера, пока они спали. «Я здесь, я здесь ради тебя», – твердила я ей. Однажды она проснется, однажды она увидит меня, однажды она простит меня, однажды я прощу себя. И, может быть, однажды она увидит себя, узнает себя. Я согрешила, но она не была грехом. Она – воплощение всего доброго и прекрасного, что есть в мире.
Тем временем я надела ей на пальцы жемчужное и бриллиантовое кольца.
Она всегда может их продать.
Двери
Что касается Фрэнки, то она уже упорхнула. По крайней мере в мыслях.
В реальности же она по-прежнему лежала в темноте, на кушетке в тесной квартирке отца, ожидая, когда в гостиную прокрадется Тони. Фрэнки упаковала свои вещи и засунула под кровать Тони. Сестре оставалось только прихватить их вместе с собственным чемоданом. Все накопленные деньги, до последнего цента, Фрэнки запихнула в старую сумочку, которую прижимала к груди.
Кроме денег в сумочке были альбом, пастель и два письма.
Дорогая Фрэнки,
