Шрифт:
Закладка:
Было утомительное возвращение, не казавшееся желанным, казавшееся подозрительно быстрым и резким, как неумелый монтаж в наспех законченном фильме. Вроде только что тебя сменили драматичной черной картинкой и все перестало существовать, а тут вдруг раз, что-то щелкает, кнопка On, и снова свет, искры, слова, ритуалы. Из-за этой склейки они, похоже, надолго и изрядно теряют в красочности. Теряешь и адресата.
Страшновато напоминать себе, вынырнув, что адресата по-прежнему нет. Страшновато вспоминать, что у бесконечного лета нет никакого назначения, кроме протекания через него все тех же постоянных, неизмеримых природных процессов, включая тебя самого. И если тебе уж повезло встать на пути бескрайнего щедрого лета, то ты не имеешь к этому отношения, это не оценка, не рай никакой. Прими с радостью или с печалью — лето просто продолжит литься, радостно и беспечно, а потом придет шторм и все сожмется, как маленький обиженный ребенок, сожмется клочок рая и зажмурится, не мирясь с пришедшей непогодой. Затем, однако, и она рассеется, всего день-два нужно… Впрочем, ни у чего в природе нет осознанной памяти — только у тебя. Нигде, кроме как в тебе, нет песочных часов, песчинки в которых падают слышимо — надо лишь уметь погружаться в тишину и слышать… Только здесь и осталась область магии, мистики, творчества. А впрочем… серьезные люди зовут это химией.
Но и их химия ничем из того, на что мог бы я повлиять, не обусловлена. В крестьянско-гномьей своей простоте вижу так: мы фигурки, результат расстановки химических, генетических, атомических структур, смыслов и замыслов, — и все давно в курсе, только наивный «русский писатель» после очередной своей смерти по-идиотски таращится на собственное отражение, как будто совершил открытие, да еще и мельтешит лапками, пытается выдавить из этого некую форму, пытается… из воздуха и абзацев слепить кувшин, соткать форму, поселить в них что-то, передать другому человеку — тому, о котором он ничего не хочет и не может знать, да и не смеет узнавать — вот такое беспардонное впаривание своего кувшина… Впрочем, ладно, оставим кувшины в покое — для кувшина тут маловато материала, но, скажем, для стеклянной изящной вазочки… Хочет сделать вместилище смыслов, виалу смыслов.
Идеальной вазочкой мечтаю одарить историю и найти наивность, чтобы действительно поставить ее на столик, в солнечный день. Из тени за спиной льется шепот, мол, наивность запоздала, не то время досталось. Квалифицировавшись из гномов в гончары, тружусь в последний год своего музейного поприща гончаром в скромном, пролетарском (переходящим в ранний хип) одноэтажном райончике North Park — Северный парк — район к северу от парка, исторический, заполненный историей раннего переселения, превращения Сан-Диего в самый юго-западный город штатов, а значит, тоже переполненный предметами. Вот и я со своим «предметом» желаю примоститься на краешке рынка, поторговать, стать кому-то интересным, объяснить, что, мол, так и так: столько смертей, знаете ли, было, за эти неполные Иисусовы тридцать три… О‐о, лучше и не знать — кстати, возьмете мою вазочку, хоть за бесценок?.. Я унесу ваши символические гроши, смешаю их с другими грошами и в булочной Норспарка за эти обезличившиеся, однородной массой пахнущие денежки куплю эклер и кофе; откажусь, вздохнув, на тридцать третий день рождения от вегетарианства, потому что докторша скажет, что, мол, проблемы с дыханием все от отсутствия мяса и надо снова поедать существ. И зубы немного жаль, но дыхание важнее.
А я не хотел поедать существ: казалось, чем-то могу остановить лавину смерти и страдания, если перестану их есть. Конечно, не в полной мере, не в окончательной степени, но хоть задержать ее, как если у тебя есть сила чуть придержать лавину и кому-то дать право из-под нее уйти — ты разве бы не сделал?.. Сказал бы ты: «Что ж, лавина сойдет в любом случае, и на этом склоне умрет все живое — зачем трудиться спасать этих?..»
Всеобщая жизнь, дыхание любви — огромные громогласные облака, — таково содержимое чахлых моих виал. Плохо продается… То и дело оборачиваюсь и думаю, не уйти ли под землю снова, в гномье царство черной работы, ненавистных раскопок. Почти как «мужчина и женщина», темы моих трудов — нечто стоящее безустанного, многовекового осмысления, выдувания из воздуха стеклянных сосудов. И в этой попытке остановить повсеместное страдание я вознамерился быть ну хоть на каплю лучше соседа или брата: не покупать в магазине чистое мясо, довольствоваться опосредованным страданием — страданием зверей, потерявших дом ради обогрева моего дома, болью деток из стран, выпитых до дна другой страной, пусть той, что дала мне пристанище-передышку… Но так ли я выше этих выпитых детей? Не такой же я ребенок царства Силы и царства Возмездия? Не такой же ли я раб?.. Короче, я с одного замкнутого кольца нашего неизбежного страдания решил перепрыгнуть на другое, но пойми, покупатель вазы, я не настолько тупой, что замыслил разорвать круг страдания тем, что ем сегодня только стручки да фрукты. Все-таки мне почти тридцать три, тут вечное лето, но не вечный зной, голова моя хоть и опустела, но не стала вовсе негодной…
А после смерти не было, кстати, никаких картинок. Между тем, как меня отключило и как включило заново, был только черный холст и глубокая ночь. Есть ли, интересно, Музей Ночи? Ночью, пожалуй, наполню я таинственные малые виалы в нижней части своего торгового лотка. Я бы предложил выставлять там индивидуальные впечатления о ваших самых жутких, желанных, страстных ночах:
на первом бы этаже я расположил экспозицию ночей любви и наивности, и там лилась бы пламенная речь любовника, песнь под окнами девы, стихи, сложенные под зеленым маринованным светом круглосуточно горящей библиотечной лампы. Я вел бы на второй этаж не раньше, чем человек выпьет всю горечь разочарования в страсти. Должен же он, в конце концов, взрослеть и видеть, что страсть — тоже состояние, проходящее через время, а значит, и ее сила чахнет, преображается в новую страсть, и, значит, посетитель теряет над нею обладание, отпускает ее, как бы ни верил в вечную ее силу. «О, нет ничего вечного, любовник», — это заклинание будет размыкать замки
