общения. Племя — расширенная форма семьи, состоящей из кровных родственников, — взрывается печатью и заменяется ассоциацией людей, гомогенно обученных быть индивидами. Сам национализм предстал в энергичном новом визуальном образе групповой судьбы и группового статуса и зависел от скорости движения информации, которая до появления печати была неведома».

Сама газета — это своего рода наглядный образ нации. Литеры на одном языке идут строгими рядами в постоянном и логичном расположении, всякое слово на своём месте — этот порядок не нарушают ни варваризмы, ни вульгаризмы, ни диалектизмы.

Катков был конгениален самому духу национальной прессы — стандартизированному, стирающему границы племенной и сословной особенности, сопрягающему всех, включенных в определенное языковое поле, в единый политический порядок. В нём нет пристрастия к этническим подробностям, как он выражался: «сочиненным теориям, возводящим в мертвящий идеал status quo народного быта», характерного для славянофилов. Но нет и космополитической растворенности либерализма, оборачивающейся «патриотизмом заграницы», когда «наша интеллигенция выбивается из сил показать себя как можно менее русской, полагая, что в этом-то и состоит европеизм».

Особенностью этого словесного космоса в России было то, что он был монологом одного человека. Причем воспринимался как монолог, пожалуй, в ещё большей степени, чем был на деле. Передовицы «Московских ведомостей» создавались коллективным Катковым, целым кругом авторов, соединенным, однако, единством идей и волей редактора «Московских ведомостей» практически до неразличимости.

«В России и Центральной Европе книга и газета развивались почти одновременно, в результате чего эти две формы так и не были четко разделены. Тамошняя журналистика распространяет частную точку зрения литературного мандарина», — отмечает Маклюэн. Катков, безусловно, был именно таким «литературным мандарином», рассматривавшим газету как изложение своей частной точки зрения. «„Московские Ведомости“ — мой личный орган», — говорил Михаил Никифорович князю Н. П. Мещерскому.

Катковские «Московские ведомости» были своего рода книгой-монологом в обертке рекламной смеси. «Рекламные объявления (и сводки положения дел на рынке ценных бумаг) — это фундамент, на котором держится пресса». Передовые статьи «Московских ведомостей», прославившие Каткова, не были «передовицами» в современном понимании этого слова. Они начинались на второй, а порой и на третьей странице вслед за объявлениями, как правило — непосредственно над «передовицей» шел репертуар Малого театра. «В пятницу, 2го iюля КЪ МИРОВОМУ, к в 3 д. ЦЫГАНКА…» Иногда, конечно, эти репертуарные объявления без всякого умысла звучали в унисон самим передовицам, так что нарочно не придумаешь: «В понедельник, 25го октября: ЛИБЕРАЛЪ, к въ 5 д. МОДНЫЙ ЛАКЕЙ» (№ 231 от 24 октября 1871 г.). Были тут, и вексельные курсы и отчеты о финансовом положении банков и сборах железных дорог. Но основу финансовой стабильности катковской газеты составляли казенные объявления, право печатания которых неоднократно становилось инструментом шантажа со стороны тех или иных уязвленных катковским пером чиновников.

Взору грамотного русского общества представала экстравагантная картина, как в капле отражающая этап в истории русской прессы и развития гражданского общества, не вполне исчерпанный и по сей день. Газета — рекламная смесь, держащаяся на монопольном праве размещения императивно-монологичных государственных объявлений, которыми оплачивается императивно-монологичный же голос «литературного мандарина», использующего эту газету для нападок на высших чиновников, по сути на всех, кроме императора (на деле и на императора тоже, но более прикровенно). Издатель-монологист как частное лицо из Москвы выступает от имени русского общественного мнения и пуще всего печется о том, чтобы лишиться независимости и не быть обвиненным в подкупности, однако его монологи воспринимаются, в петербургских кабинетах как руководство к действию, а в Европе трактуются как голос политики России едва ли не в большей степени, чем ноты Министерства иностранных дел.

Против течения

1878 год Михаил Никифорович начинал в приподнятом настроении, как и вся Россия. На Шипке всё было спокойно и торжествующая Россия наблюдала за осуществлением славянской мечты, чувствовала свое возвращение в ряд великих держав «первого класса». Пусть кусает локти султан, пусть бессильно рычит Лондон, пусть недовольно хмурится Берлин, армия «Белого генерала» подошла к самым воротам Стамбула и Османы подписали Сан-Стефанский мир. По сути — капитуляцию.

Царствование Александра II приходит к своему апогею — реванш за Крымскую войну, ради которого, по сути, и затевались все Великие Реформы, состоялся, высший смысл прошедших двух десятилетий обретен. И обретен за счет небывалого, невероятного национального единства, которое достигнуто в ходе добровольческого движения и самóй войны — либералы и консерваторы, крестьяне и помещики, все, кроме разве что Толстого с его Левиным (и то ситуация понятна, Толстой, в общем-то, был сломан крымским поражением, война уже тогда, по сути, потеряла для него смысл и это только должно было проявиться), объединились вокруг идеи освобождения славян.

«Великая задача подъятая Россией, наглядно выразившая объединение русского народа с его Верховной властью… всё это должно было отразиться даже на среде фантазирующих недоумков, освежить её притоком чистого воздуха, отрезвить её искусственное возбуждение, отвратить от бессмысленных и пагубных начинаний», — писал в эти дни один из авторов «Московских ведомостей».

Но не тут-то было.

«Англичанка гадит», — объясняли помещику Г. Н. Энгельгардту основы международного положения простые смоленские крестьяне и были безусловно правы. Правительство Б. Дизраэли начинает ожесточенную внешнеполитическую атаку на Россию, добиваясь ревизии Сан-Стефанского договора. Россия и Великобритания оказываются на грани войны…

И в этот момент в России начинает разворачиваться то, что в советской историографии было прозвано «второй революционной ситуацией». Толчком к невиданной дотоле в истории России волне терроризма послужило покушение революционерки Веры Засулич на Санкт-Петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова и её последующее оправдание.

В деле этом немало загадочного. Обычно его пересказывают так — самодур Ф. Трепов высек студента А. Емельянова (Боголюбова) и прочитавшая об этом возмущенная В. Засулич выстрелила в градоначальника-держиморду. Однако в этом деле были «оттеночки» — 14 июля 1877 года Трепов инспектировал Петербургский дом предварительного заключения, где содержались обвиняемые по «процессу 193‐х», то есть революционеры-пропагандисты. Войдя в тюремный двор, он обнаружил 4‐х заключенных, которые приветствовали его поклоном — Трепов сделал резкий выговор начальнику тюрьмы, что заключенные, вопреки правилам гуляют вместе. Революционер Емельянов, известный под псевдонимом «Боголюбов», встрял в разговор и начал оправдываться: «Я осужден по другому делу…» Возмущенный дерзостью Трепов сказал: «В карцер» и отправился по своим делам…

Спустя некоторое время Трепов встречает во дворе… все того же Емельянова, поскольку указание о карцере было проигнорировано. Емельянов, видя градоначальника, шапки не снимает и не здоровается… «В карцер! Шапку долой!» — кричит Трепов и своей рукой сбивает с головы Емельянова фуражку. Емельянов испуганно отшатывается назад. Видящие всё это дело заключенные решают, что Трепов ударил Емельянова. Начинается бунт, крики, стук в окна, через решетку в Трепова летят разные предметы…

Разъяренный