— Понятия не имела об этом месте, — с благоговением произношу я.

— Это музей Линь Аньтай. Бывшая резиденция древней семьи Линь, восемнадцатый век. — Рик приближается к асимметричной арке, изогнутой, как ножка клавесина. — Будто попал в китайскую Нарнию.

— Ой, точно!

Здесь так красиво, что мне хочется танцевать.

— Я приходил сюда подумать. Это вроде как мое тайное убежище.

Я следую за Риком по кирпичным дорожкам, через круглые арки, ведущие к пруду, на поверхности которого плавают белые цветы и листья кувшинок, а внизу, под ними, — оранжевые карпы. На противоположных берегах пруда высятся два павильона, увенчанные ржаво-коричневыми ярусными крышами. Мы проходим в один из них, я опираюсь на деревянные перила, мои ноги неслышно переступают в такт жужжанию насекомых и журчанию далекого водопада. Рик стоит рядом. Наши локти соприкасаются, и ни один из нас не отстраняется.

— Почему ты подрался с Ксавье? — наконец решаюсь спросить я.

Рик бросает в пруд камешек, и под листьями кувшинок пробегает рябь. За первым камешком следует второй, потом третий. Интересно, сколько камешков потребуется, чтобы наполнить этот пруд тем, о чем Рик не решается говорить.

— В первый день в «Цзяньтане» Дэвид трепался о девушках, приехавших в лагерь в этом году, а Ксавье дал понять, что нацелился на тебя. В самом отстойном смысле этого слова.

Я чувствую неприятный холодок в душе — притом, что сейчас я вижу плейбоя Ксавье в совсем ином свете, мне не хочется знать, что он сказал такого, что Рику пришлось предостеречь меня.

— Я велел ему держаться от тебя подальше. После того, как тетушка Клэр разозлилась из-за вас с Ксавье, я искал его, но он уже уехал. Затем я вернулся в лагерь и увидел, что он наводнен твоими фотографиями, а когда снова столкнулся с ним… Предположил худшее. А потом, видно, у меня крышу снесло.

Я застываю на месте, точно приклеившись к деревянному настилу.

— Но мы с Ксавье объяснились, — продолжает Рик. — В медпункте. Я случайно увидел один из твоих портретов. И понял, что загадочный художник — это он. Видимо, до того Ксавье просто рисовался перед другими парнями. Надо полагать, ты уже знала, что он искренне влюблен в тебя, и смогла о себе позаботиться. И это, — Рик делает паузу, — заставило меня поменять мнение о Ксавье к лучшему.

Я невольно съеживаюсь, представляя себе этот разговор: Рик подносит пакет со льдом к носу Ксавье. Устраивает ему проверку, как старший брат, которым он обещал мне быть.

— Не надо было тебе признаваться тетушке Клэр, что мы притворялись, — внезапно говорю я. — Ты все испортил.

— Я не желал, чтобы у моих родных сложилось о тебе превратное представление. — Рик скрещивает руки на груди, его брови сходятся в упрямую линию. — Ты оказала мне честь. Я был трусом и не сумел самостоятельно защитить Дженну.

В этом есть доля правды. И я рада, что тетушке Клэр известно: я Рику не изменяла.

— Но она, наверное, считает, что я предала Софи.

— Софи все выходные игнорировала Ксавье, — хмурится мой собеседник. — В любом случае, ты завоевала сердце Фанни. Она расстроилась, что ты не взяла с собой ее любимую лягушку.

— Любимую лягушку?

Выходит, гадкая квакушка в душе была подарком!

— Но, благодаря тебе, все оказалось к лучшему, — продолжает он. — Надо было заступиться за тебя, чтобы понять, чего я не сделал ради Дженны. Чего не хотел делать ради Дженны. Я понял, насколько это неправильно.

В подводную могилу отправляется четвертый камешек.

— Рик, что случилось в Гонконге?

Наморщив лоб, он выходит из павильона; настил поскрипывает под его весом. Вслед за Риком порхает над травой стрекоза, торопливо перелетая с цветка на цветок. Я тоже следую за ним по пятам к особняку в стиле Цин и через двойные раздвижные двери выхожу во внутренний дворик, где на квадрат земляного пола по фестончатым карнизам изл ивается соднеч-ный свет. С трех сторон дворика находятся еще три раздвижные двери, обильно украшенные резьбой, — они ведут в спальни, где экспонируется старинная китайская мебель. Трава здесь выжжена, по ветру плывет запах пропитанного маслом дерева; голова у меня кружится, как листья, летящие перед нами.

Рик тянет меня к скамейке.

— Все эти годы я плохо вел себя с Дженной. Мы занимались тем, чего хотел я, и никогда не делали того, что хотела она.

Откровенно говоря, именно таким я и представляла себе чудо-мальчика до встречи с ним.

— Ты спрашивал Дженну, чего она хочет?

— Пытался. Она никогда не высказывала никаких желаний. А я… Наверное, я хочу всего на свете.

— И рвешься в бой. Я… — выговариваю я, проглотив свою гордость, — восхищаюсь тобой.

— Я уже рассказывал тебе: Дженне необходима определенность. Стабильность. В ее представлении я всегда был ненормальным: ездил на игры, соревнования, чемпионаты. Отправился на все лето сюда. Я заставил ее нервничать и чувствовал себя ужасно виноватым. Ежеминутно.

Я беспокоилась, что Рик порвал с Дженной. Не об этом ли он говорит?

— Год назад я пытался прекратить наши отношения. Сказал ей, что в конечном счете поодиночке мы станем лучше, сильнее, чем вместе. Мы сидели у Дженны на кухне. И она… — Рик проводит большим пальцем по белым шрамам на внутренней стороне пальцев. — Она разрыдалась, стала говорить, что у нее нет сил, что без меня она не справится со своими родителями, со школой, с жизнью. Схватила нож и…

О, нет. Нет!

— Я вырвал у нее нож.

Рик поворачивает ладонь к свету. Палящие желтые лучи падают на линию шрамов длиной в четыре дюйма.

— О, Рик.

Я прикасаюсь к шрамам кончиками пальцев. Жесткие, твердые рубцы. Плоть, рассеченная до кости. Помню, как с какой легкостью Рик оттолкнул от меня того кретина в клубе. Теперь я представляю, как он в ужасе изо всех сил вцепляется в лезвие.

— И ты остался с Дженной.

— Нельзя же было допустить, чтобы она рано или поздно довела дело до конца.

— А вдруг она просто…

— Манипулировала мной?

Я ненавижу это слово.

— Вдруг это были всего лишь слова?

— Возможно, со стороны кажется, будто у меня стокгольмский синдром, но Дженна не склонна к манипуляциям. Во всяком случае, к осознанным. Она была в ужасе от того, как я поранился. — Рик сжимает руку в кулак, чтобы не видеть шрамов. — Бедняжка так себя и не простила — просто повесила себе на шею еще один большой камень. Так или иначе, я не мог рисковать, бросив ее на произвол судьбы.

— Разве ты не разозлился?

— Скорее испугался. Ты