всякому реальному действию и состоянию, составляющему полноту жизни — противоположность мучительной рефлексии и нерешительности. Как же должны были завидовать утонченные поэты, ставшие в советском обществе нежеланными аутсайдерами или в лучшем случае «попутчиками», той видимой полноте жизни, тому «царствию земному», которое власть сулила «нищим духом», немудрящим строителям светлого будущего! Даже понимая, что сталинский социализм «в одной, отдельно взятой стране» всего лишь фантом, красивая сказка со страшным подтекстом, они не могли не поддаться соблазну примитивной веры, соблазну «соборности», слиянности со своим народом. Атмосфера в стране была такова, что индивидуализм был не в чести, и поэтам хотелось — хотя бы иногда — «каплей литься с массами». Притом соблазнительно было возомнить и другое: не обстоятельства жизни заставляют художника приспосабливаться к окружающей действительности, но сама действительность наконец-то совпадает с изменившимися идеалами художника:

Всю жизнь я быть хотел как все,

Но век в своей красе

Сильнее моего нытья

И хочет быть как я.

(Пастернак. «Высокая болезнь»)

15. Великий искус

Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как бесчестное, за Сына Человеческого.

(Лука, 6: 22.)

Титаны духа, какими видятся нам сегодня поэты Серебряного века, в конце концов были тоже людьми, причем наделенными всеми человеческими слабостями. Уже в первые послереволюционные годы они были оттеснены «наступающим классом» на обочину истории, а с середины двадцатых окончательно утратили прежнее ведущее положение в литературном мире, стали, по выражению Мандельштама, «отщепенцами в народной среде». На смену громкой славе, восторженному почитанию пришли годы почти полного забвения, бедности, унижений и вечного страха перед будущим. Новое поколение читателей в мастерах Серебряного века не нуждалось и открыто высказывало свою незаинтересованность, а старое поколение постепенно вымирало не без помощи властей. В перспективе поэзия «старого образца», казалось, была обречена. Забвение и страх для бывших властителей дум были более мучительны, чем бедность и бытовая неустроенность. К этому невозможно было привыкнуть. Оказавшись политическими противниками нового режима «по рождению» и по сословному происхождению, бывшие пророки наступившего «светлого будущего» в подавляющем большинстве оказались сбиты с толку, видя лишь, что «все перепуталось, и сладко повторять: // Россия, Лета, Лорелея…».

Постоянные окрики и попреки со стороны пролетарских писателей и начальства все время напоминали о том, что отныне надлежит быть «колесиком и винтиком» государственной машины. Конечно, оставалась воспетая Пушкиным и Блоком «тайная свобода», но она могла заменить далеко не все и не всем. Невостребованность таланта, обреченного на прозябание, отрезанность от «настоящей жизни» становилась проклятием подлинных художников.

В отличие от декабристов, не раскаявшихся до конца и проведших лучшие годы жизни «во глубине сибирских руд», а затем в ссылке, гении Серебряного века оказались не способны к таким жертвам. В конце концов ведь они не предвидели наступления вечной ночи, готовили себя к великим свершениям, надеясь вскоре увидеть «зарю новой жизни», а мрак вокруг продолжал сгущаться. Они стремились избавиться от своего проклятия — иногда ценой посильного компромисса с обществом, которому предлагали свой талант уже на новых условиях, но вотще, поскольку такого рода таланты тому обществу были в принципе не нужны. Идя на такой компромисс, они, люди высокой нравственной культуры, должны были придумывать себе достойные оправдания этического и эстетического плана. И такие оправдания могли быть приведены. Они как бы объективно существовали в сфере отвлеченной философии.

Скорее всего поэты и художники, принявшие Советы со всеми их неслыханными зверствами, сознательно или бессознательно, как и сами вожди революции, оставались в плену некоего исторического детерменизма, сверхличностного восприятия того самого продуктивного социально-бытового времени, которое впоследствии (в 1940 г.) так глубоко проанализировал М. Бахтин в своем учении о хронотопе: «Время это — время продуктивного роста. Это время прозябания, цветения, плодоношения, созревания, умножения плодов, приплода. Ход времени не уничтожает и не уменьшает, а увеличивает количество ценностей. Вместо одного посеянного зерна рождается много зерен, приплод всегда перекрывает гибель отдельных экземпляров. И эти гибнущие единицы не индивидуализированы и не выделены, они теряются во все растущей и умножающейся массе новых жизней. Гибель, смерть воспринимается как посев, за которым следуют умножающие посеянное всходы и жатва. <…> Продуктивное время — беременное, носящее плод, рождающее, снова беременное. (Вспомним мандельштамовское „время будущим беременно“ — строки, должно быть, хорошо знакомые Бахтину. — А. Д.)

Это время, максимально устремленное к будущему. Это время коллективной трудовой заботы о будущем: сеют в будущее, собирают плоды на будущее, спаривают и совокупляют для будущего. Все трудовые процессы устремлены вперед…» (‹19>, с. 241).

Принятие и оправдание времени во всей его эпической огромности было необходимо для оправдания собственной слабости. Как сформулировал Мандельштам, «…если нам не выковать другого, // давайте с веком вековать». К тому в основном и сводится весь пафос его поэтического диалога с Веком. Хотя само сочетание «Мандельштам — Москвошвей» гротескно и курьезно, поэт изо всех сил стремится подладиться ко времени. Превратившись в «трамвайную вишенку страшной поры», он в этом качестве и остался, бедствуя, смиряясь, ужасаясь, внутренне протестуя, но внешне все принимая.

Созерцая стремительное движение страны в сталинское «светлое будущее», прислушиваясь к железной поступи оболваненных колонн, бывшие властители дум философски замечали, что и у них, пожалуй, уже никакого другого времени и места нет, а стало быть, надо жить, исходя из своего хронотопа. Как задорно говаривал Мандельштам,

Попробуйте меня от века оторвать! —

Ручаюсь вам, себе свернете шею!

По этому поводу Бахтин справедливо резюмировал в своих записках: «Точка зрения (автора) хронотопична, то есть включает в себя как пространственный, так и временной момент. С этим непосредственно связана и ценностная (иерархическая) точка зрения (отношение к верху и низу)» (‹20>, с. 338).

* * *

Временем можно было оправдать все или почти все и в плане творческом, и в плане идейно-политическом, и в плане чисто поведенческом. «Какое время на дворе, // Таков мессия», — заметил наш современник. Но время, к сожалению, не давало никаких гарантий безопасности и работало не на пророков, даже если они готовы были добровольно снять с себя это звание и «большеветь» по заданной программе. Время работало против них, так как сами они не способны были мимикрировать до такой степени, чтобы остаться неузнанными, раствориться в толпе. Кроме того, в годы повальных репрессий, косивших друзей и знакомых, их постоянно преследовала — не могла не преследовать — мучительная