предоставляю вам слово.

– Ты услышишь рассказ о приключениях, менее странных, чем твои, и немного банальных.

– Неужели? Уже сам факт пересечения великой южноафриканской пустыни в одиночку, без провизии ничего общего не имеет с банальностью.

– Это так. Самое удивительное в моей истории, – начал Альбер де Вильрож, – это ее простота и полное отсутствие хоть каких-нибудь особенных событий или случайностей на всем огромном протяжении моего пути. Когда ты исчез, мы с Жозефом, Зугой и бушменом бросились искать тебя. Его преподобие и мастер Виль присоединились к нам, – это само собой понятно, и я должен отдать им должное: они оба вели себя чрезвычайно корректно. И вот однажды мы неслись на плоту по разбушевавшейся реке. Шел проливной дождь, и наш плот швыряло, как щепку. И тут со мной сделался приступ лихорадки. Я потерял сознание и не знаю, сколько времени болел. Очнувшись, я увидел нашего проводника и бушмена. От плота ничего не осталось. Жозеф, его преподобие и мастер Виль исчезли. А я не держался на ногах. Малейшее движение требовало невероятных усилий. Кроме того, я испытывал страшные боли, они начинались в затылке и расходились по всей спине. К физическим страданиям прибавлялась еще и тревога за вас. Так что положение было отчаянное. Мои славные чернокожие кое-как объяснили мне, что я провел в буйном бреду пять дней и пять ночей. Потом они смастерили носилки, уложили меня и понесли – в надежде, что мне помогут какие-нибудь кочевники, если только удастся повстречать их в пустыне. Вы уже, вероятно, заметили, что Зуга очень толковый и очень сердечный малый. Он ухаживал за мной самым преданнейшим образом. А в это время бушмен лечил меня методами бушменской медицины. Он построил крохотный шалашик из ветвей, плотно закрыл его широкими листьями, придав этому несложному строению форму улья, и оставил в нем боковое отверстие, через которое я мог просунуть голову. Когда все было готово, он меня раздел донага и ввел в шалашик. А там тлели сухие ветви и куски какого-то ароматного дерева и стоял густой дым. Если бы я не высунул голову, я бы сию же минуту задохнулся. Я отделался длительным копчением, в результате чего сильно пропотел – пот лил с меня прямо-таки ручьем. Едва я вышел из этой парильни, как Зуга накинул на меня мою сорочку, которую предварительно намочил в ледяной воде. Я сразу лишился чувств!

– Да этак они могли тебя просто убить!

– Именно это я и позволил себе заметить моему черному эскулапу. Но тот возразил: «Не бойся, вождь. Это прекрасное лечение: так лечился сам Дауд, когда у него была лихорадка». Мне только и оставалось, что склониться пред авторитетом Ливингстона и дать себя коптить, массировать, растирать и обливать водой. Но три дня этого варварского лечения – и я был совершенно здоров. Что еще сказать вам? Я пустился в путь, едва мне позволили силы. И я направился на север. Мои добрые спутники поддерживали меня, их преданность не ослабевала ни на минуту. К несчастью, у меня не было оружия – оно пошло ко дну, когда, вопреки усилиям гребцов, на одном из поворотов реки разбился наш плот. Но Зуга и бушмен добывали для меня пищу. Мы питались корнями, дикими ягодами, почками и даже насекомыми. А иногда удавалось раздобыть отличную ящерицу.

– Тьфу! – брезгливо воскликнул Александр.

А Вильрож возразил:

– Что бы мы ни думали и ни говорили о ящерице раньше, но она – подлинный друг человека. В этом я убедился на опыте. Затем время от времени мы закатывали себе пиры – когда находили гнездо страуса.

– Это уже лучше.

– Я тоже так думаю. Яйца страуса, правда, не такое уж тонкое лакомство, но мы до того настрадались от голода, что нам и они казались вкусными. Затем мы попали в места, более богатые дичью, и удачно охотились. Это меня и спасло. И так дни шли за днями. Мы все-таки продвигались вперед и вперед, и в один прекрасный день я услышал рев большого водопада.

Так что для меня все это громадное путешествие сводится к трем ощущениям: лихорадка, голод и изнурительная ходьба.

– И это все?

– Все.

– А твои спутники?

– Они должны находиться где-нибудь недалеко от прииска. За них я не тревожусь. Они не пропадут, и мы их еще увидим. Я не думал, что в таком глухом месте я найду прииск и белых. Поэтому я отправился на разведку один, а неграм наказал не беспокоиться, если меня долго не будет. Когда я вошел в палатку, там стоял страшный шум: это наш Жозеф сражался с кем-то, как настоящий дьявол.

– Отлично, дорогой Альбер! Можно сказать, все хорошо, что хорошо кончается. А вы, Жозеф, – что вы можете нам рассказать?

– А мне и рассказывать нечего, месье Александр.

– Как это – рассказывать нечего? Вы, однако, не упали с неба и не вывалились из воздушного шара?..

– Нет, я приехал верхом на зебре.

– Вот как?

– Да, месье Александр, на зебре, на полосатой лошади. Она бегает очень быстро.

– Охотно верю, полосатая лошадь! Как же вы себе раздобыли такую лошадку?

– Я убил змею, которая хотела ее съесть. Змея была тучная, в половину меня, и имела больше восьми метров в длину.

– Что же вы с ней сделали?

– Я содрал с нее кожу и сделал упряжь для зебры.

– Подождите, Жозеф, дорогой! Мне что-то не все ясно. Расскажите подробно и не выматывайте душу.

– Да бедь я рассказыбаю, месье Александр. Зевра – это бам не простая лошадка. Зевру приручить – это вольшое дело. Она вила ногами, подымалась на дывы, ложилась на землю, пыталась кусаться… Но – карай! – я с ней погоборил, с чертобкой, и она меня поняла…

Альбер рассмеялся, и рассказчика это несколько смутило.

– Видишь ли, – сказал де Вильрож, – наш Жозеф не бог весть какой оратор. Он ничего не знает о периодах и злоупотребляет повторами; а также ставит телегу впереди лошади, то есть вначале говорит о зебре, а потом о змее и волнуется, если ты пытаешься навязать ему свою манеру изложения. Вот он уже опять стал путать «в» и «б», и это лучше всего доказывает, что он сильно волнуется.

– Ничего, продолжайте, дорогой Жозеф, рассказывайте так, как вам нравится! – мягко предложил Александр. – Вы прекрасно знаете, что мы шутим. Так приятно посмеяться с людьми, которых мы любим.

– Вот я и говорю! – продолжал тогда Жозеф. – Когда месье Альбер уехал на плоту, я остался один. Мастер Виль тоже остался и стал ругаться, как трабукер. Он ушел направо, я –