Много-много раз повторяется ритуальный диалог:

– Что ти есть имя, сестро?

– Монахиня Афанасия!

– Христос посреди нас!

– И есть, и будет!

И вот постепенно храм опустел, все наши собрались и уехали, Таня с Димой с трудом уговорили мою Альку сесть с ними в машину. Она чуть не плакала, упрашивая остаться со мной, но покорилась за послушание, а мы, трое новопостриженных, вернулись на клирос, чтобы до утра по очереди читать вслух Псалтирь кафизму за кафизмой.

Медленно тянулись часы, с шуршанием перелистывались страницы древней книги, наши негромкие голоса таяли в бархатной темноте собора, и уже на рассвете, осипшие и охрипшие, мы закончили чтение.

Я собралась умыться и взбодриться перед утренней службой и еле-еле смогла открыть высокую тяжёлую дверь. Поёживаясь от внезапного холода, я вышла на свет из тёмного притвора храма и застыла от изумления – оказывается, этой ночью вернулась зима! В ледяном пространстве везде лежал снег, белый и чистый, как новый холст или первая страница будущей книги.

Каждая история стремится к своему финалу, её нельзя вот так взять и бросить на полуслове, и в следующих двух главах я постараюсь коротко рассказать о двух моих будущих книгах, а вы сможете решить, дожидаться ли их появления на свет или нет.

Я остановила мою первую историю на монашеском постриге, потому что с этого момента у меня началась совершенно ни на что не похожая жизнь, и она продолжалась ровно двенадцать лет от Пасхи до Пасхи, когда я решилась поставить точку.

Глава 4. О бедной монашке замолвите слово

Я ехала в автобусе домой через день после пострига, за окном мелькали поля и перелески, а в голове проносились картинки прошедших событий – первое монашеское причастие с горящей постригальной свечой в правой руке, и надо умудриться при этом сложить руки крестом на груди, не поджечь наметку, спускающуюся с клобука на голове, и не забыть сказать своё новое имя – Афанасия! Говорят, что многие в этот момент напрочь его забывают, такие вот козни бесовские.

А ещё я пыталась осмыслить владыкино благословение: он вдруг объявил мне на прощание, что я должна теперь ходить на службы в женский монастырь и причащаться, как положено монахине, и вообще, лучше бы мне там пожить какое-то время во избежание искушений, пока я не привыкну к новому обиходу – вот это я и пыталась в себя вместить.

До пострига владыка говорил мне, что я буду жить дома, постриг мой тайный, я смогу называть своё монашеское имя только на исповеди и причастии, ходить в мирской одежде и носить под ней параман на груди тоже тайно. Ещё мне полагалось выполнять монашеское правило, которое я и до этого читала каждый день уже несколько лет: одна глава из Евангелия, две главы из Апостола, кафизма из Псалтири и пятисотица по чёткам – пятьсот молитв с земными поклонами в положенных местах. С этим всё ясно.

Но что делать со всем остальным?

Как я буду перебираться из дома в монастырь, смогу ли я там питаться за общим столом с моими-то язвами?

Как быть с мамой и с Алькой? Как работать и на какие деньги жить?

Но мой счётчик внутри мерно тикал, отсчитывая секунды и слова Иисусовой молитвы, поэтому я не сомневалась, что всё предопределено и Бог со мной в моём новорожденном состоянии. Это сладкое и нежное ощущение наполняло меня до краёв, мир вокруг сиял радостью Вербного воскресенья, и я послушалась или смирилась, не знаю. Будь, что будет.

Я подошла к матушке игуменье на следующий же день после службы и коротко ей рассказала о постриге и владыкином благословении, она поздравила меня, но как-то странно выразилась, мол, приходи, когда захочешь. Что это значит? Ведь у меня теперь нет своей воли, а есть обет послушания!

Ещё два дня Страстной седмицы я занималась домашними делами, ездила к Альке в больницу и приходила в монастырь в мирском, пока матушка не сказала мне, что я могу принести сюда мою монашескую одежду и причаститься в Великий четверг, как положено.

До сих пор помню тот ужас, когда я переоделась в корпусе и на трясущихся ногах пошла в храм, ощущая себя Лжедмитрием, ряженым казачком или кем-то ещё, одевшимся не по праву. Пока я возилась с одеждой, служба уже началась, я опоздала минут на пятнадцать и сначала тихонько встала у входа, но потом всё же отважилась и, не поднимая глаз, как сквозь строй, подошла к матушке под благословение. Она улыбнулась и кивнула мне, чтобы я стояла рядом. Пришлось подчиниться.

Чтобы не упасть и выстоять на ногах, я волевым усилием заставила тело окаменеть, в ушах гудело, как под водой, звуки службы доносились будто из другого измерения, руки тоже оцепенели и не слушались, я едва могла перекреститься, высвобождая из-под мантии правую руку в очень длинном рукаве рясы. Все сёстры смотрели на меня, и я чувствовала каждый взгляд, голова будто разбухла под клобуком, его жесткий край больно сдавливал лоб и пульсирующие виски. Ватные ноги и затёкшая спина отказывались сгибаться в земных поклонах, я задыхалась и путалась в многослойных одеждах, лицо горело, очки запотели, и мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда, как будто я сама себе всё это выпросила, а теперь вырядилась в монашеское, не имея никакого права стоять здесь рядом с матушкой игуменьей – такое вот искушение бесовское, как мне потом объяснили.

С того самого дня начались мои мучения, которых я до этого и представить не могла, хотя, казалось бы! Раньше я не обращала никакого внимания, но тут вдруг выяснилось, что служба для сестёр в женском монастыре очень похожа на воинские ритуалы и построения, а я совсем не строевая!

Вход в храм, выход из храма, благословение у игуменьи, у священников, помазание елеем на вечерней службе и так далее – всё это имеет чёткое количество крестных знамений и поклонов по иерархии: перед алтарем, перед иконами, отцам, матушке, сёстрам, народу направо-налево…

Мне тогда казалось, что я никогда не запомню этот ритуал, и что проще выучиться балету, например. Внутренняя сумятица усугубилась в конце Страстной седмицы, когда в пятницу вынесли Плащаницу, дальше крестный ход, поклонение, и везде строем всё в том же строгом иерархическом порядке, причём я должна была идти сразу следом за старыми монахинями, а уже дальше за мной строились молодые сёстры.

В то время даже благочинная мать Матрона и казначея мать Феоктиста, уставщица мать Анисия, регент хора, клиросные и другие сёстры, жившие в монастыре уже несколько лет, всё ещё были инокинями.