Поплескал в лицо, стараясь не намочить повязку на голове, вернулся в палату и нажал кнопку вызова сестры — чаю захотелось. Питание тут было четырехразовое, включая полдник, но чай с булочками можно было заказать в любой момент. Медсестрам за это доплачивали, да и больные не скупились на чаевые. Благо, тут бедных больных не бывало! Впрочем, еду можно было заказывать и с ресторана, но лишь тем, кто не находился на диет-столе. Меня в еде не ограничивали, а булочки московские с маковой присыпкой и вишневой начинкой были очень вкусные.

О моральной стороне убийства я как-то не задумывался. Мораль — это к религиозным, а в реальном мире все относительно. Для нас кажется кощунством убивать собак, а в Китая поедание собачьего мяса является процветающей индустрией. И не только в Китае… В Африке жизнь ребенка стоит 10 долларов (именно в такой сумме оплачивается детский труд). А в Мексике количество беспризорных детей превышает тех, кто живет в семье. Все относительно, а о морали — к верующим: они надеются в посмертное существование.

Я как-то в прежней (будущей) жизни бывал в гостях у баптистов. Потом стихи написал об этой встрече:

Божий ужин

Собрались простые люди

Что б попеть и чай попить,

Что б нарезать торт на блюде,

Чтобы Б-га освятить.

Были песни под гитару,

Были чьи-то шепотки,

Чай был крепкий, с пылу-жару,

И все было по-людски.

Собрались простые люди,

Встретить вместе что б шабат,

Что б нарезать торт на блюде,

Обсудить Христа догмат…

Было свЕтло и пристойно,

Пели люди очень стройно,

Как умели пели люди,

О Христе, об абсолюте…

Ну так вот, не смотря на приятность визита я больше их собрания не посещал. Чуждо мне все это, как чужды коммунисты, вещающие об идеалах коммунистического общества, но гробящих в тюрьмах и психушках сотни тысяч инакомыслящих!

Так что я не столько о факте убийства думал, сколько о технических деталях. Как познакомиться и в совместном чаепитие (любом питие) всыпать яд. Или не знакомиться, а подстеречь медсестру с едой для этого больного. Второй вариант выглядел предпочтительней ибо не светил мою личность. Что немало важно при расследовании. А что расследование будет я не сомневался. В этой больнице простые люди только в обслуживающем персонале, да и то — низшего звена. Все остальные — люди проверенные.

Вышел в вестибюль, попытался заглянуть в палату жертвы. Ну как попытался — заглянул, с понтом ошибся дверью. Лицо будущего покойника показалось знакомым. Пошел к себе, напрягая мозг. Прилег поверх одеяла, прикрыл глаза. И всплыла в памяти доска на Кремлевской стене!

Арвид Янович Пельше оставался «на плаву» при любой власти в СССР. В 1961 году, при Хрущёве, он даже стал членом ЦК КПСС, а с 1966-го — Политбюро. В 1962 году, когда осуждали «группу Молотова — Каганович», он тут же присоединился к большинству и назвал критикуемых «обанкротившимися отступниками», которых следует «выбросить, как мусор из партийного дома». В 1966 году, когда в США были опубликованы воспоминания Хрущёва, тот вызывал его для дачи объяснений. До 1967 году он руководил так называемой «комиссией Пельше», которая расследовала смерть Кирова. Членом Политбюро Пельше оставался до самой своей смерти в 1983 году. В те времена он был одним из немногих представителей неславянских народностей в высших партийных органах Советского Союза. В 1979 году он вместе с другими товарищами завизировал постановление Политбюро о вводе советских войск в Афганистан. Пельше также называют руководителем «советской инквизиции» — то есть Комитета партийного контроля.

Убью, падлу. С радостью!

«Постой, — завопило сознание, — тебя и самого за такого жирного гуся замочат тот час. Надо какую-то альтернативу найти…»

Но никакой альтернативы на ум не приходило. Я оказался в тупике!

Глава 44

В отчаянье мозг работает у меня активно. По крайней мере так было в старом теле. И сразу возникло несколько вопросов.

Почему такой чин отдыхает не в Кремлевке?

А что ежели заложить комитетчика Пельшу?

А что если опять «потерять память»?

А что будет, если замочить куратора?

То, что Пельше любит считать себя народным и аскетом я и так знал, так что его пребывание тут особо не настораживало. А вот то, что все способы выкрутиться вели к печальному результату, удручало.

Но Бог из машины[1] побеспокоился обо мне: после обеда я впал в кому.

Комой в СССР считалось глубокое выключение сознания, при котором невозможен словесный контакт с больным, отсутствует открывание глаз на афферентную стимуляцию, защитные реакции на болевые раздражители являются некоординированными.

В те годы было принято выделять три степени комы: легкую, выраженную и глубокую. У меня определили первую[2].

И лежал я себе тихонечко, но в другой палате и с подключением разных регистрирующих аппаратов. Сознание работало отлично и вовсе не заморачивалось отсутствием связи с телом. Когда Боксер меня отсекал от рецепторов, я хотя бы что-то ощущал, а тут полное витание в облаке собственного сознание. В облачном сервере!

И виделась мне солнечная улица в одном прибрежном городке на Севере Израиля. Утро, еще прохладно, а на скамейках, пока нет пенсионеров, сидят сытые кошки.

См.фото:

И в этом забытье, в глюках из прошлого прекрасно писались стихи:

«Быть может кактус расцветет и лед растает на душе, когда весна опять придет… Или она пришла уже? Не вижу. За окном туман. И гром грохочет где-то громко. И вся-то жизнь — сплошной обман или Всевышнего уловка…», которые я столь же успешно облекал в музыку при помощи не существующего в этой реальности suno: