– Просьб у меня нет, – прервал, наконец, Мишка затянувшуюся паузу. – Сижу я за дело, и дело мое – труба. Так что и попросился я к вам без дела, а просто захотелось повидать и вроде как отчитаться за эти двадцать лет… Если время есть, послушайте, ну а ежели нет, не серчайте за беспокойство.

– Время найдется, рассказывай.

И Мишка начал «отчитываться». Это была весьма обычная для таких людей и довольно грустная исповедь.

Оказавшись в заключении, Мишка сначала твердо следовал моим советам, старательно работал и держался в стороне от рецидивистов. Они его даже поначалу принимали за «бытовика», то есть человека, осужденного за бытовое преступление. Но потом пахан – уголовный «король» – случайно узнал, что зэк Михаил Манзырев, оказывается, имеет кличку Мишка Шторм и сидит за участие в ограблении пушной базы.

Пахан пришел в ярость и в тот же вечер вызвал Мишку, как он выразился, на «собеседование».

– Ну, здравствуй, артист, – прошипел он, когда Мишку к нему привели. – Но только здесь, между прочим, не театр… И таких сук, которые прикидываются фраерами и ходят, как лярвы на цыпочках, а сами имеют по три хвоста и сюда попали за настоящее дело, мы можем приветствовать, как положено, так что им небо с горошину покажется… Против воровского закона пошел, гад маринованный!..

Мишка посмотрел на оплывшее, свирепое, дергающееся от наркотиков лицо пахана, которого все в лагере смертельно боялись. Пахан был уже немолод, кривая ухмылка перечеркивала его лицо, обнажая стальные зубы. Глубокий шрам на щеке и мутные, как у хорька, остановившиеся зрачки, которые теперь злобно впились в Мишку, вызывали чувство отвращения.

– Плевал я на твой воровской закон! – крикнул Мишка. – И не буду я с вами водиться! – по-детски добавил он.

– Я погляжу, ты смелый! – прошипел пахан. – Сразу видать, еще зеленый. Ну, ничего, миленький, иди, иди, пока не оступился… Иди, пока есть чем ходить…

Пахан повернулся и побрел в сторону, по-бабьи повиливая бедрами. Его «личный адъютант» зашептал Мишке:

– Тебе что, жить надоело? Беги проси прощения, пока не поздно!.. И руку ему поцелуй…

– Еще чего захотел! – огрызнулся Мишка, сплюнул и ушел.

В ту же ночь, когда Мишка спал на нарах, его молниеносно связали, загнали кляп в рот и вынесли из барака. Мишка не успел даже крикнуть.

На улице его швырнули на обледеневшую землю и начали избивать. К счастью, ему удалось разорвать веревки сильным рывком могучих рук. Он вскочил на ноги, вырвал изо рта кляп и начал обороняться. Один из бандитов выхватил нож, но Мишка успел нанести ему удар в челюсть, и тот медленно осел в сугроб. Как раз в этот момент подошел патруль. В руках Мишки был нож, отобранный им у бандита.

Это и послужило потом главной уликой против Мишки. Его снова судили и приговорили дополнительно к десяти годам. В качестве «потерпевших» на судебном заседании выступили помощники пахана, выполнявшие его задание.

Мишка, как «особо социально опасный», был переведен на строгий режим и лишен права переписки. Вот, оказывается, почему он перестал писать мне.

Всякий человек тяжко переживает допущенную в отношении него несправедливость. Заключенный – и это понятно – переживает ее вдвойне тяжелее.

Ему было уже за тридцать, когда он, наконец, освободился из колонии. Но это был уже не прежний Мишка Шторм. С ним случилось самое страшное – он почти потерял веру в людей и в человеческую справедливость. Умная и чуткая поддержка могла бы еще его спасти.

Однако Мишке снова не повезло. В поезде, в котором он ехал, возвращаясь из заключения, обворовали одного из пассажиров. На узловой станции в вагон пришли работники железнодорожной милиции. Началась проверка документов.

Мишка испугался. Он решил, что его непременно задержат и обвинят в этой краже. Он бросился в тамбур, намереваясь выпрыгнуть из вагона на ходу поезда. Но в тамбуре были предусмотрительно оставлены два милиционера. Они задержали Мишку.

В Челябинске его сняли с поезда и отправили в тюрьму. Следователь милиции, ведший его дело, оказался опытным и добрым человеком. Разобравшись в обстоятельствах задержания Мишки, он освободил его.

Выйдя из тюрьмы, измученный волнениями этих дней, Мишка зашел в первую попавшуюся закусочную. Ему очень хотелось есть.

– Зашел я в эту забегаловку, – рассказывал Мишка. – Народу тьма. Все столики заняты. Дым столбом стоит. Пьяных – хоть пруд пруди. Стал я приглядываться, где бы пристроиться, вдруг кто-то кричит:

– Эй, кореш, давай к нам!.. Потеснимся, коль опять встретиться довелось!

Подошел я поближе, гляжу, сидит один парень, с которым я в заключении был. Ну, конечно, обрадовался – как-никак человек свой. Сидел он за грабеж, но в заключении работал исправно и вроде исправился. С этим парнем теперь за столиком еще двое сидели, но тех я не знал.

Мишка вздохнул, закурил папиросу, затянулся и продолжал:

– Ну, выпили, как положено, за встречу. И стали балакать, как дальше жить, куда податься, как на работу устроиться. Я рассказал про свои приключения в дороге и про того следователя, который меня освободил. Туфонов была его фамилия. Ну, конечно, выпили за его здоровье – все-таки хороший человек. А потом один из дружков и говорит со смешком:

«Ты, кореш, за нас пострадал. В вагоне того пассажира мы пощекотали – чемодан у него увели. И на первой остановке смылись. Но уж раз тебе за нас посидеть пришлось, ставим литр за твое здоровье и невинное страдание…»

Поставили. Я тоже решил в долгу не оставаться – еще пол-литра заказал. Что дальше было – хрен его знает!.. Но только очнулся я уже в милиции – взяли всю нашу компашку за покушение на ограбление ларька… С поличным взяли… Опять десятку влепили. И вернулся я снова в знакомые места. Майор, который меня освобождал, только головой покачал. «Не думал, – говорит, – что так скоро, Манзырев, мы опять встретимся. Не зря говорит народ: черного кобеля не отмоешь добела…»

Но и на этот раз, уже привыкнув к жизни заключенного, Мишка еще окончательно не отчаялся. Он снова начал старательно работать. Потом началась война, Мишка, как и многие заключенные, стал проситься, чтобы его отправили на фронт.

К сожалению, ему было отказано. И он продолжал отбывать наказание.

Разговор наш затянулся. Мишка рассказывал о своей судьбе охотно, не обходя теневых сторон и ничего не скрывая.

Когда он подошел к тому, о чем я мельком уже знал от Булаева, в кабинет вошла секретарша и протянула мне записку. Оказывается, пока я беседовал с Мишкой, на прием явился какой-то мне неизвестный доцент Прохоров, который уже полчаса ждет и нервничает, так как у него неотложные дела в институте, где он преподает. На прием он записался заранее.

Но разговор с Мишкой был еще далеко не кончен. Мне не хотелось его прерывать, так как Мишка с каждой минутой чувствовал себя все свободнее, и ему, судя по всему, необходимо было «выговориться». Такие натуры испытывают жгучую потребность выплеснуть все, что накопилось, в душевной беседе с человеком, которому они доверяют. И нередко такой разговор, а главное – доверие, с которым их выслушивают, оказывает на этих людей большое психологическое воздействие; и наоборот – холодное безучастие или плохо скрываемое недоверие производят обратное действие, которое я называю «коротким замыканием». Обиженный безразличием, а тем более недоверием, такой человек мгновенно уходит в себя, прерывает рассказ и в глубине души ругает себя, что так доверчиво вылил всю горечь, свои обиды, свои мечты.

О силе доверия к человеку и его огромном воспитательном значении многое написано и сказано. Но криминалистам, именно вследствие характера их работы, это особенно хорошо известно.

Впрочем, и криминалисты бывают разные. Мне приходилось наблюдать две категории людей, работающих в этой области. Одни в результате многолетней профессиональной деятельности, сталкиваясь изо дня в день с самыми разнообразными преступлениями и преступниками и наблюдая в связи с этим самые низменные характеры, постепенно, даже незаметно для себя теряли веру в человека вообще и становились мизантропами и холодными циниками. Не понимая, что сыщик – это еще не криминалист и что нельзя ограничивать деятельность криминалиста одной охотой за преступниками, как бы ни была эта охота удачна,