Шрифт:
Закладка:
– Да, было что-то в этом роде, – согласился Кардинал. – Что было, то было.
– Вот видите. Теперь, как мне кажется, вы так не считаете.
– А в чем, по-вашему, счастье? – спросил Кардинал.
– Почти во всём, – ответил профессор, – во всём, что дарит нам жизнь и что мы делаем во имя жизни, во имя человека. Во всём, где нет обмана, эгоизма, стремления поживиться за счёт другого человека, насилия, унижения. Если человек не пристраивается к жизни, а строит её, если он умеет творчески трудиться и наслаждаться этим трудом, – он неизменно и по-настоящему счастлив. И тогда счастье – всё: и вот такая тихая ночь на пустынном бульваре, и неожиданный разговор с незнакомым человеком, и каждый глоток воздуха, и работа, которая предстоит тебе завтра, и хорошая книга, и музыка, и картина, заставляющая тебе задуматься…
Профессор встал, зябко потянулся, потом снова сел рядом с Кардиналом, внимательно, ласково и грустно посмотрел ему прямо в глаза и, совершенно неожиданно перейдя на «ты», медленно и очень твёрдо произнёс:
– Вот и всё, нежданный мой приятель. Мне пора – завтра, а точнее сказать, через несколько часов у меня серьёзная операция. Рак желудка в начальной стадии. Больному сорок два года. Он ещё должен жить, чёрт возьми, и он будет жить, голову даю на отсечение, будет!.. И это тоже счастье – для него, для меня, для тебя, для всех!..
Кардинал неожиданно вскочил, отвернулся и, не глядя на профессора, сделал несколько шагов. Потом обернулся.
– Что, трудно? – спросил профессор.
– Трудно, – ответил Кардинал.
– Трудное счастье вернее, – крикнул профессор. – Иди, не бойся, иди!.. Найдёшь счастье… А эту… трубку… ко всем чертям!.. Вместе с кличкой!.. И со всем прочим!..
Кардинал стоял не отрывая глаз от профессора. Он силился что-то сказать, но губы у него дрожали и он так и не мог произнести ни слова. Профессор подошёл к нему и сердито бросил:
– Ну, чего дрожишь?! От страха?
– От счастья, – еле выговорил Кардинал и бегом, как бы спасаясь от самого себя, бросился вперёд…
Глядя ему вслед, профессор думал о том, что, когда люди разговаривают друг с другом откровенно, доброжелательно и доверчиво, они всегда находят общий язык независимо от разницы в возрасте, биографии и профессии, и тогда их общение, свободное от расчёта, подозрительности, зависти и эгоизма, есть само по себе мудрое счастье, которое сильнее всего, что мешает людям жить, работать, беречь и ценить друг друга.
Удивительно мчится время и просто не верится, что вот уже три года прошло с того дня, как Кардинал явился с повинной в милицию и с тех пор честно живёт и работает.
Физика открыла законы цепной реакции, которая высвобождает загадочные силы, невидимо дремлющие в недрах атомного ядра; наука научилась учитывать эти силы и ими управлять.
Но все ли мы знаем о «цепной реакции», возникающей под влиянием дней нашей жизни, с её идеями и борьбой, радостями и печалями, подвигами и трудностями, открытиями и ошибками? О реакции, высвобождающей потаённые и удивительные силы человеческого сердца и, о том, как жизнь мудро и незаметно управляет этими силами?
Недавно явились с повинной Пузырь и Голубь. Они пришли вдвоём. Пузырь, поздоровавшись с офицером милиции, сказал: «Гитлер капут!» и объяснил, в каком смысле эта выразительная формула применима к данному случаю. Голубь по старой привычке начал было что-то врать, но тут же, вспомнив, зачем он пришёл, сказал:
– Извините, гражданин начальник, брехня. Я вор, остальное ясно…
Зямка Кенгуру и Бим-Бом отбывают наказание. Первый избран членом совета колонии, второй руководит самодеятельностью. Тоже неплохо для начала.
Судьба остальных нам пока неизвестна.
Когда-нибудь будущий историк, разбираясь в самых удивительных и противоречивых документах нашего времени, остановит свой пытливый взор помимо всего остального и на сотнях протоколов о явке с повинной, лаконичных, написанных казённым языком милицейских протоколов, какие так часто составляются теперь во многих отделениях милиции, вовсе при этом не рассматриваясь, как нечто поразительное, потому что явка с повинной стала уже фактом распространённым и будничным.
Вот почему нам захотелось рассказать об одном маленьком происшествии, мало кому известном и потонувшем почти бесследно летом 1957 года в океане песен, музыки, цветов и замечательных встреч, которыми был так фантастически богат Московский фестиваль.
Приемный день
1
По вторникам в Прокуратуре СССР принимали посетителей. Они растекались по разным этажам в зависимости от дел, по которым пришли. Жалобщики по жилищным и алиментным делам шумно толпились в коридоре гражданского отдела. Люди, считавшие себя неправильно уволенными с работы или оспаривавшие те или иные ведомственные приказы и распоряжения, шли в отдел общего надзора. Адвокаты приходили с жалобами на приговоры судов в уголовно-судебный отдел.
В следственный отдел, который я тогда возглавлял, приходили по разным поводам: либо с жалобами на неправильное привлечение к ответственности по уголовным делам (делами о так называемых политических преступлениях занимались исключительно органы государственной безопасности, за которыми надзирали особые военные прокуроры или прокуроры по спецделам), либо, наоборот, с жалобами на отказ в привлечении к ответственности. В этих случаях нередко появлялись и душевнобольные, страдавшие манией преследования и чисто болезненной склонностью подозревать своих соседей и даже близких в самых фантастических преступлениях и заговорах.
Впрочем, в те годы не только среди душевнобольных встречались любители доносов. Случалось, что и вполне «нормальные» люди занимались доносами, преследуя при этом карьеристские, корыстные и иные низменные цели. Такие посетители обычно отличались развязными манерами и всегда говорили шепотком, опасливо озираясь на дверь, которую никогда не забывали плотно прикрывать за собой, и неизменно просили выслушать их «с глазу на глаз».
Их мышиные глазки, льстивый шепоток и будто по одному заказу отштампованные подлые ухмылки делали этих доносчиков так разительно похожими друг на друга, что создавалось впечатление, будто все они мечены одним и тем же каиновым клеймом.
Подобно тому как многие тяжкие болезни сказываются на внешнем виде больного, и это всегда отмечает опытный врач, так и низменные страсти, тайные пороки и мелкая, злобная душонка почти всегда кладут свою зловещую печать на лицо, взгляд и манеры человека, и это всегда замечает опытный криминалист.
В тот вторник, о котором идет речь, мне не повезло: на прием явилась некая Раиса Михайловна Борева, уже засыпавшая все возможные и невозможные инстанции сотнями доносов, в которых она обвиняла многих ни в чем не повинных людей в самых тяжких преступлениях, заговорах, шпионаже и подготовке террористических актов, разумеется, прежде всего направленных против ее собственной персоны.
Эта сорокалетняя маленькая женщина, высохшая от шизофрении и связанной с ней мании преследования, с выпученными, беспокойно бегающими глазами и большим кадыком, журналистка в прошлом, была особенно опасна тем, что довольно бойко писала и говорила и с первого взгляда вовсе не производила впечатления душевнобольной. Отличаясь удивительной настойчивостью, она всегда добивалась приема, и от нее не так просто было отделаться.
В тот вторник, о котором идет речь, принимая уже не в первый раз Бореву, я тщетно пытался объяснить ей, что следственный отдел Прокуратуры СССР не занимается расследованием политических дел, и она приходит не по адресу.
– Нет-нет, и слушать не хочу! – кокетничая и жеманясь, лепетала Борева. – Доверяю я только вам, так и знайте, только вам…
– Но поймите, гражданка Борева, – пытался я ее убедить, – вы уже третий раз ко мне приходите, и я в третий раз говорю вам…
– А я не согласна!.. Неужели у вас хватит духу отказать женщине, которая относится к вам с таким доверием?
И, обнажив в просительной улыбке зеленые зубы, Борева вдруг таинственно зашептала:
– Сегодня утром они опять за мной приходили… И подмигивали мне по два раза – это у них такой особый шифр. Дежурят у меня под балконом и свистом вызывают на улицу… А вчера подослали управдома – он тоже в их шайке. Пришел, будто проверять какие-то счета, а сам подглядывает, где я… Вы себе не представляете, какая у них организация, не представляете… Завербовали моего родного братишку… Мальчику всего двенадцать лет, вот он и поддался
