Шрифт:
Закладка:
– Так это все по-настоящему? – только и спросил он.
Хейзел кивнула.
Он поднял флакон к тусклому окошечку, чтобы рассмотреть как следует. За стеклом кружилась крохотная галактика.
– А ты бы его выпила? – спросил он мягко. – Будь ты на моем месте?
– Джек, ты должен его выпить. Пожалуйста. Выпей и возвращайся ко мне. Приезжай за мной в Хоторнден, как только сможешь. Так мы сможем быть вместе. Сможем сбежать куда-нибудь… на материк. Начать все сначала.
Тут Джек рассмеялся красивым, звонким смехом, полным радости, боли и любви, что он питал к Хейзел все то недолгое время, которое они были знакомы. И именно этот смех все-таки заставил Хейзел заплакать.
– Почему ты смеешься? – спросила она, а затем засмеялась следом за ним.
Протиснувшись между ржавыми прутьями решетки, Джек прижался губами к ее губам, и они оба почувствовали соленый вкус слез.
– Нет. Нет, нет, нет, нет, нет. Хейзел, если я правда… решу принять его, я стану беглецом на всю жизнь. А точнее, на очень долгое время. Возможно, на целую первую жизнь и еще половину второй. Ты, – тут он поцеловал ее, – ты, – и еще раз, – прекрасная, – и еще, – идеальная, ты, – и еще, – заслуживаешь настоящей жизни. Ты станешь великолепным врачом. Ты поможешь стольким людям и изменишь столько жизней. Ты осветишь этот мир своим пламенем, но не сможешь сделать этого из тени. Не сможешь создавать лекарства на бегу. Никому из наших величайших умов не приходилось в поте лица добывать свой хлеб перед тем, как заняться опытами и экспериментами. Нет, Хейзел. Нет. Я не могу с тобой так поступить.
– А это не тебе решать, Джек. Я сама могу выбрать, где и как мне жить. Это недостаточно веская причина.
Джек вскинул брови.
– Споришь со мной? Меня вот-вот повесят, а ты все равно мне не уступаешь? – Он улыбнулся. – Думаю, ты права. Это недостаточно веская причина. Заставляет видеть во мне героя, тогда как я просто обычный эгоист.
– Что ты имеешь в виду? Как ты можешь быть эгоистом?
– Хейзел, даже ад лучше того мира, в котором я буду смотреть, как ты старишься, а затем потеряю тебя, после чего буду вынужден жить дальше. – Слезы тихо лились по щекам Хейзел. – Для меня ты навсегда останешься семнадцатилетней, Хейзел Синнетт. Всегда будешь такой красивой, упрямой и потрясающе умной. Твое лицо будет последним, что я увижу, закрывая глаза, и первым, что представлю, просыпаясь.
– Так ты его все-таки примешь? – тихо сказала Хейзел. – Примешь эликсир?
– Я пока не знаю, – признался Джек. – Я ужасно боюсь.
За спиной у Хейзел лязгнула дверь и послышался стук тяжелых сапог стражника.
– Все, мисс. Время вышло.
Хейзел наклонилась и поцеловала Джека.
– Я целую жизнь буду любить тебя, Джек Каррер, – сказала она.
Затем просунула руку сквозь прутья и положила ее на грудь Джека, ощутив под ладонью зашитую ею рану.
– Мое сердце будет принадлежать тебе, Хейзел Синнетт, – поклялся Джек. – Всегда. Бьющееся или замершее.
– Бьющееся или замершее, – повторила она.
Джека Каррера повесили на площади Грассмаркет следующим утром в десять часов. Рассказывали, будто никогда еще на публичной казни в Эдинбурге не собиралось столько народа, но Хейзел там не было. Рассказывали, что тело повешенного было продано в учебный госпиталь университета.
Но ничего не говорили про то, осталось ли оно там.
Когда пришла весна, оттаяла земля и ручей у стен Хоторндена затопил берега, Йона и Чарльз поженились в саду. Невеста была наряжена в розовое платье, которое Хейзел заказала у швеи из Нового города, а в ее косу вплели белые цветы и зелень.
– С вами все будет в порядке? – спросила Йона у Хейзел после церемонии и танцев, заставив Чарльза ждать ее у экипажа. Молодожены уезжали в Инвернесс в свадебное путешествие, и хотя должны были вернуться в Хоторнден через месяц, но вот жить в замке с Хейзел больше не собирались. Они решили жить вместе в маленьком коттедже в деревне, как полагается супругам. Поскольку отец Хейзел все еще был на Святой Елене, а мать с Перси предпочли остаться в Лондоне, Хейзел впервые за всю жизнь предстояло остаться в Хоторндене в одиночестве.
Ну, не совсем в одиночестве. Всю зиму первый этаж Хоторндена служил госпиталем, в котором Хейзел лечила пациентов с римской лихорадкой и другими болезнями. Благодаря применению корня бородавочника ни один из ее пациентов не умер, и теперь Хейзел усиленно работала над вакциной, которая, по ее мнению, могла полностью остановить распространение болезни. Доктор Бичем непременно выяснил бы это сам, если бы растущее число умерших от римской лихорадки и вызванный ею страх не были бы таким хорошим прикрытием для членовредительства и убийств, которые он совершал.
– Все будет более чем в порядке, – заверила ее Хейзел. Сказать по правде, она с нетерпением ждала этого: возможности гулять по утрам в одиночестве, проводить время за учебой, смотреть, усевшись на подоконнике с книгой в руках, как дождь стекает по стеклу.
– И вы точно не возражаете, что мы с Чарльзом возьмем экипаж?
– Конечно нет, Йона. Если я захочу куда-нибудь поехать, у меня есть мисс Розалинда. Возможно, следует купить еще одну лошадь в конюшню, – задумалась Хейзел. – На случай, если ей одиноко.
Через неделю после казни Джека Бетельгейзе пропал. Похоже, его просто свели ночью из конюшни. Однако Хейзел тогда не услышала ни звука – словно Бетельгейзе сам отправился куда-то побродить.
Йона обняла Хейзел.
– Пожалуйста, берегите себя.
– Это ты побереги себя! Ты теперь замужняя дама. А это значит, больше никаких безумств, – сказала Хейзел, разглаживая косу Йоны.
Та в ответ просияла.
– Я – замужняя дама! Можете в это поверить?
– Конечно могу, – заверила Хейзел. – Ты заслуживаешь всего, о чем мечтаешь… и намного большего.
Йона обернулась и кинула гордый взгляд на Чарльза, который отряхивал грязь с брюк, прислонившись к дверце экипажа, а затем снова посмотрела на Хейзел.
– И вы, мисс. Вы заслуживаете всего, о чем мечтаете.
Хейзел почувствовала, что комок в горле мешает ей говорить. Поэтому она просто обняла Йону еще раз, а потом провожала взглядом экипаж, подпрыгивающий сначала на садовой дорожке, а затем и на главной аллее.
Джек изредка являлся к ней во сне, согревая теплым, призывным взглядом. Первые несколько месяцев ее подушка по утрам была мокрой от слез, но даже когда они иссякли, боль осталась лежать на сердце тяжелым камнем, отчего в груди щемило всякий раз, когда она открывала глаза по утрам и вспоминала, что вынуждена жить в мире, где больше нет его. Время от времени она воображала, что он плывет во Францию или в Америку, гордо стоя на палубе корабля, рассекающего волны, – мальчишка, который останется юным и прекрасным навсегда, тот самый, кого она учила держаться в седле и кого целовала в могиле. Иногда в ее снах Джек разговаривал с ней, наклоняясь ближе, чтобы шепнуть что-то нежное, чего она никогда не могла вспомнить поутру. Хейзел старалась подольше задержаться в этой полусонной дымке, где тени складывались в его гордый профиль, рисовали черты его лица. Она даже различала их: изгиб скул, длинные темные ресницы, суровые брови – все те места, которые покрывала когда-то сотнями поцелуев.
