Он останавливается, пристально вглядывается мне прямо в глаза, испытывая меня, злой скороговоркой выпаливает:

— А ты за себя не беспокойся! Я с тобой шапкой обменялся, не трону. — Прохор засмеялся нехорошим смехом. — И скажи Сундуку: Прошка, мол, связь со мной не держит, не пугайтесь.

Не успел я ответить, как он быстро пустился бежать от меня.

Прохор ни разу не оглянулся. Я ждал — вот оглянется, остановится. Но он скрылся за углом. Пальтишко у него холодное, обувь драная. Про шапку мы оба позабыли, так и остался он повязанный по-бабьи шарфом.

Нет, я не могу поверить, что Прохор с Рябовской мануфактуры, наш скромный Проша, изменился и стал опасным для своих друзей. Как бы ни было сейчас черно, а такая измена может ли на свете быть?

ГЛАВА II

Я отправился на явку. Побывал на одной — снята. Зашел на другую — снята. Прохор сообщил правильно: организация насторожилась и приняла меры.

Но почему на этот раз я не сомневаюсь, что отыщу своих и быстро войду опять в работу? Такой уверенности у меня не было, когда я приехал в Москву из ссылки. Все оттого, что мы теперь научились пользоваться всяческими легальными зацепками как прикрытиями и сигналами.

Я иду к центру. На площади подхожу к газетному киоску.

— Позвольте вам газетку? Журнальчик?

Но денег у меня ни копейки. Я напускаю на себя самый серьезный вид, какой только могу, и принимаюсь пробегать заголовки и «шапки». Газетчик ждет. Я замечаю тощенькую книжечку, видно, совсем нового журнала, название его прикрыто газетами, но подзаголовок виден: «орган профессионального союза…» Я даже не дочитал, какого именно союза, — не все ли равно, уж если «союза», то там должны быть наши. Открываю наудачу. Читаю:

«За декабрь месяц на некоторых московских заводах и фабриках состоялись стихийные сходки, в результате которых возникли среди рабочих оживленные обсуждения вопросов оплаты и положения труда. Тридцать тысяч рабочих забастовали, предъявив экономические требования».

Сердце мое радостно забилось: вот результаты наших выступлений у заводских ворот! Мои царапины и раны — тоже лепта в общее дело.

Читаю дальше:

«Для разработки материалов 1-го съезда фабрично-заводских врачей, состоявшегося весною 1909 года, и для подготовки к следующему съезду предположено по инициативе профессиональных союзов созвать общемосковское рабочее совещание по вопросам рабочего быта и жилищ».

Хорошо затеяно. Я поднял голову и взглянул на светлую прогалину в небе.

Но газетчик не дает мне возможности читать:

— Вы, господин, покупаете или так, время провождаете? У меня, с позволенья, не публичная читальня.

Он вырывает у меня журнал из рук. Я успел лишь уловить в статейке неясные намеки на какое-то единогласное решение всех течений партии о роспуске фракций большевиков и меньшевиков. Мне стало тревожно: как это так? Что это значит? Какие события могли произойти на свете за то время, пока я был на фабрике Коноплиных и в серпуховской тюрьме?

— Не загораживайте место, господин.

Газетчик в сердцах кладет журнал кверху обратной стороной обложки. А так-то как раз я вижу подпись редактора! Да это же наш Михаил! Крупным черным шрифтом напечатано объявление: «По вопросам, связанным с совещанием по рабочему быту, справки выдаются в помещении профессионального союза». Далее следует адрес. Ура! Теперь и без явки, и без пароля я найду своих.

Крепче натягиваю шапку. Руки в карманы. И убыстряю шаги.

Нос к носу сталкиваюсь с Ефремом Ивановичем Связкиным. В глазах у него вспыхивает радость, но тут же он хмурит брови строго и предостерегающе. Без кивка прохожу мимо.

Вскоре кто-то сзади толкает меня в бок, и я чувствую чужую руку у себя в кармане. Соскальзываю с тротуара на мостовую. Оглядываюсь: опять Связкин. Для большей конспирации он произносит:

— Извините, пожалуйста.

А затем ускоряет шаг и сворачивает в переулок.

В кармане нащупываю записку. Отойдя подальше, достаю с предосторожностью и читаю:

«В компании Сундука орудует провокатор. Сделай выводы. Сейчас же разорви».

В моих глазах потемнело. Что разорвать? Связи с Сундуком или записку? Неясность из-за спешки или намеренная?

Хочу разорвать записку, но что-то удерживает меня: успею еще.

Равняюсь с переулком, куда завернул мой старик. Чуть не сбив меня с ног, выскакивает тот же Связкин и снова сует мне записку и так же быстро, как в первый раз, уходит… Читаю:

«Это — Прошка».

Я останавливаюсь, как от удара. Почему-то машинально снимаю шапку, и у меня громко вырывается:

— Неправда! Ложь!

И тут же мысль: зачем разделено на две записки? Конспирация? Но что она дает? Какая тут цель: бросить обвинение и не оставить следа?.. И в то же время во мне будто раскрылся ларчик, в котором с первых же моментов встречи с Прохором на вокзале тихо откладывались сомнения и недоверие.

«Зачем бы Прохору быть на вокзале? Там ведь всегда слежка. И не верится, что сестру встречал. Почему не стал дожидаться, а пошел со мною? И как он может жить у матери? Это же риск. А деньги откуда у него? Пусть гроши, но все-таки…»

Я был в смятении… Зачем рассказал он мне про свои горестные мученья в Архангельске? Может быть, затем, чтоб предупредить рассказы других? А другие откуда могли бы узнать, как не от него? И зачем бы ему рассказывать, если он провокатор? Может быть, хотел он меня расположить к себе? Вот, мол, из-за тебя же я претерпел, тебе же помогал бежать, а сам за то и поплатился так жестоко. Но почему же он у меня ничего не спросил ни об организации, ни о том, куда я пойду? Почему не допытывался о явках, не просил свести его с Сундуком для объяснений, для оправданий? И, наконец, почему он сам поспешил расстаться со мной так внезапно? Но вот снова в мыслях что-то поворачивается против него: а шапка? Не нарочно ли он надел на меня свою шапку как приметный знак для слежки?

И мне стало досадно на себя и вместе смешно: слишком тонко все это плету. Несомненно, я запутался среди призраков, распустившихся в моем усталом и разгоряченном воображении.

Мысли мои мечутся, как хлопья метели, гонимые в разные стороны задорным февральским ветром. Делаю усилие воли, чтоб остановить беспорядочное прыганье мыслей. «Так нельзя, — говорю себе. — Надо прежде всего увидеть кого-нибудь из своих».

Однако метель понемногу стихает. Толпы