них времени: уготованное им будущее – совершенно отлично от того, что светит идентичным им сокровищам, пребывающим в зоне[603] и подвластным законам научного времени полураспада. Музейные экспонаты оказываются, таким образом, полностью лишены важнейшей составляющей исторического времени.

Для партии же историческое время всегда оставалось чрезвычайно важным. Время было эмпирической сущностью, которую можно подстегивать, подталкивать и ускорять – вперед, прямо к светлому будущему; время умело ходить, подобно марионетке – в такт движению партийного кукловода. Чернобыль ясно обозначил границы партийного контроля, но также вверг и само время в водоворот. Оно уже более не имело четкого направления; а коль скоро соскочила временная ось, то недолго оставалось и пространственной. Нити окончательно лопнули. Собственно говоря, ничему более не подвластное, время оказалось теперь бессмысленным.

В ходе большей части мероприятий в Чернобыле казалось, что время и впрямь замерло. Катастрофа грянула на заре перестройки, но для работы над преодолением ее последствий режим избрал все те же инструменты, которые ему достались от прежней власти; на практике же нынешнее руководство страны во многом оказалось медлительнее и неповоротливее того. После ташкентского землетрясения Брежнев со товарищи срежиссировали информационную кампанию, выходящую далеко за рамки традиционного советского замалчивания. Жесткие цензурные ограничения касательно сообщений о катастрофах нарушены не были, но московские и ташкентские чиновники с энтузиазмом и смекалкой подготовили своего рода пресс-релиз. В Чернобыле же и в помине не было никакой золотой середины: правительство Горбачева изначально практически не комментировало случившееся, культивируя обезличенное молчание в прессе – печально знакомое с прежних советских времен; с нынешним же временем ничего не менялось, пока разгневанная общественность не прорвала баррикады молчания, добившись возможности говорить о трагедии.

Что характерно, обсуждение принимало самые разнообразные формы – националистические, державные, реформистские и так далее. Осваиваясь в новой действительности непрестанной катастрофы, республики старались защитить каждая свои интересы, совместными усилиями приближая крах общего государства. К этому относились как центробежные националистические настроения, назревавшие уже давно, так и вопросы формальной юрисдикции касательно ресурсов, требовавшихся пострадавшим областям для преодоления страшных последствий катастрофы.

Нельзя также упускать из виду и державный аспект. Несмотря на явное недовольство в обществе, мысль о том, что лишь по-настоящему великая держава может совладать с подобной катастрофой, все же оставалась достаточно популярна. Логика здесь была довольно неуклюжей: лишь великая держава может справиться с величайшей трагедией, которую сама же и породила. И тем не менее эта идея в обществе закрепилась. Дезактивация зоны отчуждения теперь подавалась как очередной масштабный инженерный проект, вроде огромных ГЭС, во множестве строившихся Советами; разве что теперь вместо обуздания природы Советское государство силилось обуздать само себя. Судьба практически всех солдат и рабочих, побывавших в Чернобыле, сложилась трагически, но о них писали с тем же энтузиазмом, что и о подвигах стройбригад на БАМе или на восстановлении Ташкента. Уже в совершенно иную эпоху, с новыми лицами у руля и грандиозными планами по обновлению курса, Советское государство действовало по все тем же – проверенным временем, как считалось, – лекалам.

Реформистское же движение имело не просто антидержавную направленность, поскольку и сами недовольные расходились между собой в нюансах. Но в общем и целом все сходились на том, что с системой творится что-то неладное; компартия потерпела сокрушительное поражение, но еще не все было потеряно. Как мы видели на примере барышень в Крыму, из недовольства бюрократической системой отнюдь не вытекало недовольство и советской наукой. Ведь те протестующие явно не желали решения чернобыльских проблем путем иностранной интервенции. Во время протестов вокруг Крымской АЭС громче и авторитетнее прочих звучало мнение ученых, то есть людей, в общем-то, совершенно простых, получивших то же советское образование, что и все остальные. И в этом отношении гражданские активисты были теснейшим образом связаны с государством, их породившим. Да, они имели к государству серьезные претензии и через протесты вокруг чернобыльской катастрофы с небывалой силой их выражали; но это вовсе не означает антигосударственных настроений, пусть даже в массе своей они и не присоединялись к триумфальным дифирамбам в адрес советских инженеров.

Уже вскоре обсуждение будущего атомной энергетики в западных республиках Советского Союза переплелось с новой катастрофой – землетрясением в Армении. Памятуя об оказанной армянами братской помощи после Чернобыля, украинцы теперь не могли не ответить взаимностью. К счастью, Армянская АЭС выстояла при мощнейших толчках, и нового страшного взрыва не последовало, но огромная часть Армении была превращена в руины. Хоть львиная доля усилий и прилагалась к ликвидации последствий взрыва четвертого энергоблока – не только в Чернобыльской зоне, но и на всей загрязненной территории Украинской, Белорусской и Российской союзных республик, – советское правительство в том же духе принялось за дело и в Армении. Но на этот раз что-то явно должно было отличаться.

6. Декабрь 1988 года: Армения

Летом 1988 года с чернобыльской катастрофы минуло два года, но и теперь ЦК и Совмин наотрез отказывались прислушаться к общественному мнению; ради удовлетворения энергетических нужд могучего государства правительство шло проторенной еще в брежневские годы тропой. Вместе с тем социально-политическая ситуация менялась куда стремительнее, чем могли заметить московские чиновники. Ученые и активисты устроили в Крыму первую массовую демонстрацию, мобилизуя общественность против планов по окончанию строительства на полуострове АЭС. Чернобыльский реактор был уже заключен в саркофаг, но теперь власти столкнулись с проявлениями открытого общественного недовольства, причем как на местах, так и на уровне целых республик. Очевидный успех саркофага омрачало то, что тысячи человек были вынуждены выживать в условиях постоянно высокого радиационного фона и невозможности достать незагрязненную пищу; на местных партийцев – также все более открыто выражающих свое недовольство – оказывалось политическое давление, чтобы те требовали от центральных властей перемен.

Впрочем, с Чернобыля проблемы этого периода советской истории только начинались. К 1988 году на передний план в полной мере вышли националистические страсти, экономика находилась в упадке, а на международной арене Советы уже явно уступали своим американским визави. А. А. Ярошинская, ставшая весной 1989 года народным депутатом СССР от Житомирской области, впоследствии писала, что вопросы Чернобыля поднимались теперь до крайности редко, поскольку депутаты со всех уголков страны искали поддержки в решении конкретных кризисных ситуаций – экономических, национальных, природных и многих других. Дело было не в том, что Горбачев намеренно пытался замять Чернобыль, а в том, что Чернобыль тонул в прочих проблемах, явившихся «печальным итогом семидесятилетнего хозяйствования однопартийной власти» [Ярошинская 2006: 71]. К микрофону на трибуне тянулась длинная очередь: множество делегатов желали высказаться по наболевшим вопросам. Новое стихийное бедствие очередным испытанием выпало на