пенсии в связи с потерей кормильца на производстве зависел от зарплаты погибшего; рабочий же на Крайнем Севере мог получать надбавку в размере стандартного жалованья и даже выше[565]. Вот почему жители Олевска, тревожившиеся, что даже спустя три года после взрыва удои местных коров все еще имеют недопустимый уровень радиации, запросили те же привилегии, что имели рабочие на Крайнем Севере (каковые вряд ли обрадовались бы подобному сравнению)[566]. Такие предложения высказывались и на областном уровне, так что и местные чиновники подумывали о чем-то подобном[567]. Предложения были отвергнуты, но сам факт их появления говорит о стабильном недовольстве схемами возмещения ущерба[568].

Областные чиновники обращались с предложениями подобного рода оттого, что не могли понять, почему ликвидатор из далекой республики имел право на выплаты, а местный – нет. Как заявили в 1991 году белорусские ликвидаторы, «никакого секрета не было» в том, что добровольцам в зоне платили деньги за то, что они подвергали себя страшной опасности; и вместе с тем местным жителям в таких выплатах «нередко отказывали», несмотря на то что они пробыли в зоне дольше всех, поскольку жили там[569]. Они предлагали за определяющий критерий принять географический – вместо функционального – и рассчитывать компенсации исходя из «времени, проведенного в зоне чернобыльской катастрофы». Но поскольку непонятно было, на каком основании жителей загрязненной зоны можно было считать там «добровольцами», к ним, в соответствии с законом, относились по-разному[570].

Военные метафоры в советской жизни применялись довольно часто, однако требование приравнять работу в Чернобыле к обороне границ в Великой Отечественной войне оказалось вполне реальным. В «Союзе рабочих Чернобыля» считали, что ликвидаторы должны получать те же льготы – финансовые и иные, – что и ветераны Великой Отечественной войны, и правительство, по-видимому, обещало им это уже тогда, в 1986 году[571]. Предложение, увы, уже само по себе оказалось чревато новыми трудностями: в Министерстве обороны переживали, что совокупные привилегии рабочих могут превысить льготы ветеранов войны и что тогда, ввиду «необоснованных» причин, рабочие окажутся в «лучшем положении» в сравнении с ветеранами. Последние же могли возмутиться подобным неравенством, и тогда пришлось бы повысить пенсии инвалидам и ветеранам. Ничего подобного в экономических обстоятельствах перестройки министерство допустить попросту не могло[572].

Бурные дебаты о компенсациях и привилегиях разыгрались спустя три-четыре года – когда советская экономика уже достигла критической стадии; когда люди, считавшие, что добровольно отправились ненадолго потрудиться, вдруг оказались обременены тяжелыми, хроническими заболеваниями; и когда сельское хозяйство все еще страдало от стабильно высокого радиационного фона. В подобной атмосфере легко взрастало горькое семя разочарования в государстве, бросившем своих добровольцев на произвол судьбы [Богданович, Карапетян 2006: 50].

Само собой, дефиниция «добровольца» тут несколько двусмысленна, в силу того что люди по «доброй воле» как отправлялись на помощь своим согражданам, так и искали разного рода финансовых льгот и наград. Да, системы выплат ставят под сомнение аспект чистого альтруизма в подобном добровольчестве, но они никоим образом не дезавуируют факт наличия у граждан свободы выбора. Огромное число добровольцев действовало совершенно в духе тех, кто в 1966 году отправился восстанавливать Ташкент. И многие разделяли идею преодоления огромного расстояния ради оказания помощи не только советским гражданам, но и тем местам, где они сами или их семьи некогда жили (как добровольцы, отправлявшиеся в Ташкент из-за того, что этот город дал приют эвакуированным в годы Великой Отечественной войны). Николай Давыденко работал тогда на шахте в Норильске, но его родственники жили на Украине, и он оказался в числе тех двенадцати тысяч, кто по собственной доброй воле отправился в Чернобыль [Богданович, Карапетян 2006: 106–108][573]. Вояж, проделанный Давыденко, жителем российской глубинки, в глубь Украины, перебросил мост над разверзающейся между двумя республиками пропастью.

Феномен добровольчества на тот момент перестал быть сугубо частным, поскольку тогда, в разгар перестройки, одно за другим появлялись волонтерские объединения. Уже после крушения Советского Союза многие историки и социологи, вдохновляясь работами Алексиса де Токвиля, усматривали корни гражданского общества в деятельности добровольцев и волонтерских ассоциаций [Putnam 2000]. В этой версии гражданского общества, возникшей в начале XIX века, волонтерские объединения выступают наилучшей гарантией сохранения демократического правления и предотвращения посягательств современного государства на деятельность граждан, активно стремящихся решать социальные и политические проблемы самостоятельно. Ввиду деятельных попыток оспорить проводимую Москвой политику организации вроде «Мемориала» или «Экологии и мира» стали символом подобных настроений. «Мемориал» бросал откровенный вызов советской идеологии и истории, в результате чего он оказался в гораздо более глубокой оппозиции, чем «Экология и мир», чьи взгляды разделяла довольно весомая часть государственных организаций.

Еще одной волонтерской организацией, искавшей сотрудничества с государством, являлся «Союз “Чернобыль”». Согласно уставу это была «добровольная… общественная организация, призванная защищать права граждан, принимавших участие в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС»[574]. Спустя три года после взрыва четвертого энергоблока появилось специальное объединение для отстаивания интересов ликвидаторов, лишенных адекватной поддержки со стороны государства. Но тут примечательна и сама позиция организации, согласно которой те, кто был «добровольцем» в Чернобыле, могли добровольно же стать ее членами. Таким образом, охватывались оба уровня доброй воли: тот нередко, но не всегда принудительный, который поддерживался партией, но также и менее принудительный, возникший в заданных перестройкой границах[575] и воплощенный в этих добровольных объединениях нового типа.

К 1989 году политическая атмосфера несколько разрядилась, и все же добиться официального признания волонтерской организации было по-прежнему трудно. Порыв к образованию подобных организаций был столь силен, что партия пыталась хоть как-то притушить его, замедляя регистрацию устава – совершенно в духе тактики царской России. «Союз “Чернобыль”» провел свое первое собрание в мае 1989 года, однако в декабре все еще жаловался, что Киев не утверждает его уставные документы[576]. Подобные проволочки лишали членов «Союза» возможности получить медицинскую и социальную помощь. В той же ситуации оказался и «Союз рабочих Чернобыля», чей устав был утвержден только в мае 1990 года[577]. Целями этой организации являлись вовсе не забастовки или «иные политические акции», дестабилизирующие общество[578]. Так, когда шахтеры в феврале 1990 года объявили голодовку, член «Союза» А. Тышкевич, подчеркивая солидарность с их бедственным положением, призывал направить свою энергию в более продуктивное русло[579]. Как и устав «Союза “Чернобыль”», устав «Союза рабочих Чернобыля» предполагал тесную связь с государством, на которое по-прежнему возлагалась ответственность как за все происходящее в целом, так и за поиск решения в сложившейся ситуации; в контексте теорий гражданского общества уставы этих