«Господи, хоть ты и отвратил от меня взор твой и руку твою, помоги сейчас! Господи, помоги!» – всей душой взмолилась Даша и потянула на себя тяжелую дверь.

Никого.

Скользнула в просторные сени, пол которых был не деревянный, как во всех домах, а мощенный плитами, словно двор. Даша замерла, оглядывая высокий потолок, просторную лестницу с перилами, темные картины, повешенные в простенках. Вокруг царил полумрак, было холодно, почти как на улице. Она шмыгнула носом – и вдруг с ужасом обнаружила, что с ее намокшего платья течет, что вокруг уже образовалась маленькая лужица.

Мало что украдкой пробралась в чужой дом, так еще и грязищу тут развела! Нечего стоять, надо поскорее сделать то, зачем пришла, а потом…

Даша постаралась отогнать от себя мысли о том, что же она будет делать потом, и, подхватив юбки, кинулась вверх по лестнице. Взбежала на другой этаж – и растерялась. Просторная роскошная зала, а кругом нее – множество дверей. В какую же войти?

Издалека послышались быстрые, решительные шаги. Привратник? Слуги? Сам господин испанский посол?!

Нет, нельзя, чтобы ее увидели!

Перепуганная Даша рванула первую попавшуюся дверь – и не поверила своим глазам, увидев тихую игру пламени в камине. Безотчетно потянулась к огню, сделала несколько шагов – и вздрогнула, почувствовав, что не одна в комнате.

Оглянулась.

Сбоку от камина стояло большое кресло, а в нем сидел бледный, изможденный, казавшийся еще более худым и усталым в своем черном бархатном камзоле человек… Алекс!

Мгновение он смотрел на Дашу с таким же полудетским, недоверчивым изумлением, как она на него, а потом медленно поднялся с кресла и двинулся к ней.

Она тоже шагнула к нему, и наконец они встретились.

Увы, напрасно Даша надеялась, что ее «вторжение на территорию иноземного государства» осталось незамеченным. Лишь только она под прикрытием кареты проскользнула во двор, как ее увидел Хуан Каскос, первый секретарь посла.

Он стоял у окна своего кабинета на втором этаже, нервно одергивая пышные манжеты и провожая тоскливым взором карету с милым другом Иаковом, который сегодня уехал на прогулку один, наотрез отказавшись, чтобы Каскос его сопровождал. Хуан прекрасно понимал причины такой категоричности. Причина, впрочем, была одна, звали ее (вернее, его!) – Хорхе Монтойя.

Право слово, при всей своей ревности и ненависти к этому мерзавцу, авантюристу, бабнику, разбившему союз двух давних любовников, казавшийся нерушимым, при всех страданиях, которые причиняла Каскосу необъяснимая страсть герцога к своему переводчику, Хуан порою почти желал, чтобы Монтойя ответил наконец Иакову взаимностью. Каскос не сомневался: уже после одного свидания де Лириа убедился бы, что сменил алмаз на уголь. Хорхе Монтойя слишком любит женщин, чтобы доставить истинное наслаждение мужчине! Ведь истинная любовь жадна и деспотична, она ревнива, и если дает одно, то непременно забирает другое. Да, если бы Монтойя склонился к мольбам герцога, то очень скоро оказался бы отвергнутым Иаковом. Пережив разочарование в новом любовнике, герцог вновь бросился бы в объятия верного друга Хуана, и страсть их вспыхнула бы с новой силой, подобно тому, как заново разгорается почти погасший костер, когда в него подбросишь сухих щепок. Как говорят московиты, милые бранятся – только тешатся!

К несчастью, Хуан Каскос уже не один раз убеждался, что здешние обитатели – все как один недоумки. Даже их пословицы, которые вроде бы являются средоточием житейской мудрости, не имели никакого отношения к действительности! Милые бранились, бранились, бранились до бесконечности – до унылой, отчаянной бесконечности…

Хуан Каскос смахнул слезы, которые в последнее время то и дело подкатывали к глазам, – и увидал девушку в неуклюжем, промокшем платье, которая украдкой вбежала во двор, огляделась, словно не зная, что теперь делать, – и опрометью бросилась к дверям.

Раны Господни! Вход женщинам в посольство вообще был воспрещен, даже среди прислуги не держали ни одной особы этого презренного пола. Каскос был возмущен ротозейством стражника и положил непременно прогнать его. На страже, понятное дело, стоял один из наемных московитов, а если этим варварам безразлично, что происходит в их собственной стране, то разве способны они охранять, как надлежит, другую?

Ничего, сейчас презренная девочка вылетит из здания посольства, будучи вышвырнута привратником. Уж верный Хосе-Родриго не оплошает!

Каскос улыбнулся, предвкушая это удовольствие: видеть женщину униженной, – и прильнул лбом к стеклу, чтобы не упустить приятного зрелища. Однако минуты шли, а дверь посольства не отворялась и из нее никого не выбрасывали.

Иисусе сладчайший! Да неужели Хосе-Родриго тоже заразился туземной расхлябанностью и куда-то отлучился с поста?! Каскос почувствовал себя оскорбленным за всю Испанию и ринулся самолично наводить порядок. Девка небось уже до второго этажа добралась! Надо ее немедля вышвырнуть!

Комната Каскоса находилась в дальнем крыле, и он, к несчастью, опоздал: на лестнице и в холле что первого, что второго этажа никого не было. Хаскос постоял, растерянно озираясь, потом снова вспыхнул гневом, увидав мокрые потеки на полу, где туземка насвинячила своими грязными ногами, – но тотчас усмешка коснулась его рта. Он снова поднялся на второй этаж, внимательно всматриваясь в следы мокрых ног.

Настроение внезапно улучшилось. Как забавно! Он словно бы идет по звериному следу!

Отпечатки мокрых ног покружились по холлу и остановились у одной из дверей. Каскос нахмурился. Это была дверь пресловутого Монтойи.

Вот те на! Наш бабник докатился уже до того, что принимает любовниц на территории посольства!

Хотя нет. Пусть Монтойя бабник, но он весьма разборчив. На такую замарашку небось и не взглянет. Скорее всего это какая-нибудь субретка, горничная, принесшая любимчику русских красоток дону Хорхе Сан-Педро Монтойе любовное послание от своей госпожи. Подобных записочек приносили порою до десятка на день, поэтому Каскос очень огорчался, что слухи о поголовной безграмотности русских, даже представителей самого высшего света, оказались недостоверными.

Обычно вся почта Монтойи скапливалась в привратницкой, а эта наглая субретка осмелилась притащиться прямо в посольство. До чего ж бесстыжая!

Каскос покачал головой. Сейчас горничная передаст дону Хорхе письмо и выйдет, застав посольского секретаря подслушивающим под дверью. Поди объясни потом, что ничего не видел и не слышал!

И вдруг Каскоса осенило. Есть! Есть такое место, откуда ему будет все и слышно, и видно! Ведь за стеной комнаты Монтойи – кабинет де Лириа, а между этими двумя помещениями есть потайное отверстие. Едва заполучив в свое распоряжение роскошный, на европейский лад выстроенный особняк в Немецкой слободе, испанский посол велел сделать в некоторых комнатах потайные «глазки», чтобы неприметно наблюдать за своими сотрудниками. Это было весьма принято при мадридском дворе, никто этому не удивлялся, все прекрасно знали о существовании таких «глазков». Конечно, удручало сознание того, что за тобой каждую минуту может вестись наблюдение, однако человек ко всему привыкает. Единственное, к чему никак не мог привыкнуть Хуан, это к тому, что сердечный друг Иаков мог во всякую минуту, припав к «глазку», любоваться предметом своих вздохов… Не передать, сколько минут и часов провел Каскос, сжигаемый ревностью, воображая, какими страстными взорами пожирает Иаков дона Хорхе, когда он, к примеру, одевается или, что еще хуже, раздевается, готовясь лечь в свою одинокую постель. Конечно, если бы дон Хорхе знал о существовании такого «глазка», он непременно заделал бы его, чтобы избавиться от непристойного – с его точки зрения! – внимания герцога. Странным образом, даже от этого Каскос чувствовал себя оскорбленным! Не раз готов был тайком войти ночью в спальню Хорхе и перерезать ему спящему горло – прикончить, не боясь греха! Останавливало только то, что де Лириа сразу распознал бы злодея и, пожалуй, возненавидел бы Каскоса. Ах, если бы повезло и удалось как-нибудь скомпрометировать перед милым Иаковом этого красавчика Хорхе! Дорого заплатил бы за это Хуан Каскос!