Ей небывало повезло. Можно было до бесконечности трястись от холода близ этих роскошных кованых ворот, мозоля глаза пестро разодетому гвардейцу, который уже начал поглядывать на Дашу не просто с любопытством и задором, но с опаской. «Еще погонит вон!» – не раз и не два думала девушка. Пришлось отойти в сторонку, спрятаться за раскидистый куст, прижавшийся к ограде, чтобы больше не смущать стражника своим диким видом.

Нет, ну в самом деле, выглядела она, конечно, – краше в гроб кладут! Вроде бы Даша и не ощущала холода, однако ее била неутихающая дрожь. Конец октября, ветреный, сырой и промозглый, не самая подходящая пора для прогулок в одном платьишке и пуховом платочке, который весь напитался влагой. Ноги промокли, чудилось, до колен, и волосы завились на лбу смешными колечками. Руки были как лед, а щеки горели – не дотронешься. Ее бросало то в жар, то в холод. Простудилась, конечно. Так и умереть недолго!

«Ничего, на мой век здоровья хватит!» – Даша безотчетно поднесла руки ко рту и попыталась согреть, но тотчас вяло опустила. Даже слишком глубокое дыхание отнимало силы, которых уже почти не осталось после целого дня пути из Горенок. Еще спасибо, Стелька отчего-то ни слова против не сказал, когда Даша, узнав, что в путь снаряжается повозка с оставшимися в имении барскими вещами, принялась нижайше просить дать ей местечко на этой повозке. Сначала управитель, по своему обыкновению, надулся, задрал нос, а потом поглядел в Дашины запавшие, словно бы неживые глаза – и отчего-то смешался, заспешил, согласился исполнить ее просьбу. И потом Даша еще какое-то время чувствовала на себе его не то испуганный, не то жалостливый, не то озадаченный взгляд, как будто и эту малость Стелька совершил не по своей воле, как будто и это разрешение было навязано ему некой тайной властью…

«Рыбак рыбака далеко в плёсе видит! – слабо усмехнулась Даша. – Небось чует товарища по несчастью, а что да как – знать не знает и ведать не ведает!»

Она не удержалась и на прощание помахала Стельке с повозки, чем повергла его, надо быть, в немалое изумление. Но Даше тоже было невыразимо жаль этого грозного для всех человека, которого она однажды видела таким же раздавленным, доведенным до предела отчаяния, таким же полумертвым, какой была она сама.

Да ладно, Стелька хоть вышел из всех этих игралищ надменной княжны живым и, в общем-то, невредимым, в то время как Даша… За что, почему, отчего именно ее удостоила этой сомнительной чести Екатерина? Почему не пощадила именно ее? Ведь не могла не знать, что для девушек бесчестье равно гибели?

Ну, не для всех, ведь сама Екатерина честь свою девичью давно утратила – и пребывала при этом счастливой и довольной. Но Даша…

«Екатерина ничего не знала! Она не думала, что это меня таким серпом подкосит!» – по укоренившейся привычке искать для всех оправдания размышляла Даша, однако это были напрасные попытки, потому что она понимала: даже знай Екатерина, что Даша наутро или через день-другой сунет голову в петлю, она все равно поступила бы так же. Потому что так нужно было ей! А еще потому, что ненавидела Дашу.

Она почему-то не спросила Екатерину, отчего именно ее княжна удостоила столь сомнительной чести: участвовать в преступном обмане. Да какая разница? Случилось нечто столь же необратимое, как смерть, – что проку оглядываться и страдать? Надо как можно скорее сделать то, что еще осталось, без чего не обрести покоя – ну а потом можно будет и дух перевести.

Даше и в голову не могло прийти обратиться к государю, попытаться раскрыть ему свершившийся обман. Не поверит. А может, и поверил бы… Она вдруг вспомнила выражение жадности и нежности в этих напряженных, бегающих от смущения глазах – и пожалела мальчика от всей души. Каково бы ему было узнать, что с ним сделали эти Долгорукие, как облилось бы кровью его сердце… наверное, покарал бы их, но сколько мучительных слез пролил бы сначала в тиши своей опочивальни, не открывая никому причин своего отчаянного плача! Мальчик, гордый, глупый, самовластный мальчик…

Даша покачала головой. Ей было жаль государя, ей было жаль Стельку. А кто пожалеет ее? Разве что тот единственный человек, с которым ей осталось встретиться напоследок, но именно жалости его ей не нужно. Уж он-то никогда, ни за что не должен узнать, что с ней сделали!

«Нам хлебушка не надо, мы друг друга едим», – вспомнились вдруг слова князя Алексея Григорьевича, оброненные вскользь, и только сейчас Даша осмыслила то выражение самодовольства, которое прозвучало в этих пугающих словах. А ведь князь говорил о тех нравах, которые воцарились среди многочисленных Долгоруких, объединенных узами родства, но разделенных взаимной неутихающей завистью, тихой ненавистью друг к другу, неуемным желанием причинить родичу любой, какой возможно, вред – и наслаждаться этим, словно пережевывая лакомый кусок.

«А ведь им отольются мои слезы и обман государев! – подумала Даша со спокойной, вещей уверенностью – без злобы, даже с печалью. – Вспомянется всем и каждому! Солоно придется – может, еще солоней, чем даже мне!»

Еще солоней? Да возможно ли такое?..

Она насторожилась, увидав, что стражник начал отпирать ворота, и услышав стук колес. Из ворот испанского посольства выезжала карета с занавешенными окнами. На миг тревога сжала Дашино сердце – а вдруг Алекс в этой карете уезжает куда-то? – но тотчас почувствовала, что нет – его там нету. Она пригнулась, чтобы не было видно седокам, буде кто решит выглянуть из-за шелковых черных занавесей, и под прикрытием кареты проскользнула в ворота. Со всех ног, оскальзываясь на брусчатке, бросилась к дверям здания, стоявшего чуть в глубине просторного двора, каждое мгновение ожидая грубого окрика, однако, похоже, никто не заметил ее появления. Теперь оставалось только войти в дом. Что ждет ее там? Привратник вышвырнет с порога? Или дозволит увидеть того, к кому она так самозабвенно прорывалась?