В одной руке оно держало бутылку. В другой — сигаретку на длинном мундштуке.

— Ка-а-акие сла-а-аденькие…

Падаль.

Я заставил себя выдохнуть и успокоиться. А вот Метелька шарахнулся, когда типчик попытался ухватить его за щеку. И тот заржал.

— Прочь поди, Сургат, — этот голос был тих и спокоен. — И пришли кого прибраться, а то развёл тут…

— Ой, да ла-а-адно тебе… все мы живём, как умеем, — это сунуло мундштук в рот и полы халата запахнуло. — Предупреждать надо…

— Я и предупреждаю, что ещё раз застану здесь это непотребство, я тебе твою кочерыжку самолично откручу и в пасть засуну, — меланхолично отозвался пока ещё невидимый Мозырь.

— Фи… грубые, грубые люди… — с этими словами Сургат выплыл за дверь, при том столь старательно вихляя задом, что становилось очевидно — играет.

И переигрывает безбожно.

А мы прошли.

Да… что сказать.

Кабинет? Комната? Как оно называется. Небольшая, да ещё захламленная до крайности. Шкаф с оторванною дверцей, что стояла тут же, прислонённая бочком. Какие-то коробки и коробочки, наваленные просто грудой. Бумажки под ногами, бутылки пустые.

— Вот что случается, когда за порядком следить перестаёшь, — проворчал средних лет мужчина, брезгливо скидывая на пол что-то длинное и непонятное. Туда же отправился выводок бутылок, и судя по звону, некоторые раскололись. В дымно-тягучем густом воздухе запахло водкою и снова — туалетною водой. — Сволочь… вот почему, когда к людям, как к человекам относишься, они так и норовят сволочами стать?

Философский вопрос.

И что куда важнее, риторический, а стало быть, комментариев не требующий. Я даже Метельку, что рот открыл, толкнул. Тот рот и закрыл.

Меж тем Мозырь скинул с кресла ворох каких-то тряпок и уселся, после чего удостоил нас взглядом. Чуть скривился, недовольно этак.

Вздохнул.

— Стало быть, вот ты каков… Охотник. Подойди.

И рученькой махнул, приманивая.

— А ты… как там тебя… Метелька?

— Д-да, — тот и заикаться стал от волнения.

— Тоже неплох. Сообразительный малый… говорили, что голова у тебя варит. Хорошо. Жадных до наживы много, а вот головастых, тех не хватает. Ты это, сходи там, во двор, поищи Еремея. Знаешь?

— К-конечно.

— Вот… поищи и передай, чтоб машинку закладывал, чтоб нормальную только. Скатаемся в одно местечко, поглядим, что да как… иди, иди.

Говорил Мозырь спокойно и с улыбочкою будто бы. И Метелька, преисполнившись радости, что доверено ему этакое непростое дело, мигом за дверь выскочил.

— Не бойся, — Мозырь сцепил руки. Меня он разглядывал пристально. Я же — его… обычный человек, чего сказать. Свету в комнате немного — вон, фонарь на столе да лампочка под косматым абажуром, что свисает едва ли не до самого стола. И свет будто отделяет меня от Мозыря, пряча его в густой тени. Опасается? Или скорее уж привычка.

Не та мы величина, которой опасаться можно.

Он же… костюм вот вижу. Правда, понять не могу, добрый костюм или так себе, средней поганости. Котелок с головы снял, примостивши на краешек стола. Руки сцепил. Руки крупные мясистые. А лицо — невыразительное, и опять не понятно, мы ли таким его видим или же оно на самом деле усредненно-неприметное.

— Я не боюсь, — я подвинул какой-то стул, с которого свалилось шмотье. — Интересно. Никогда такого не видал.

— Действительно. Жизнь многогранна…

И снова пялится.

Достал футлярчик квадратный, крышечку откинул и, подцепив мизинчиком, вытащил круглое стёклышко в оправе, которое в глаз и вставил.

Оба-на… а то и светится.

Ярко так.

Сине-зеленым. Артефакт, стало быть.

— Артефакт, да? — интересуемся для поддержания беседы.

— Видишь?

Киваем.

— Он самый, он самый… — Мозырь ответил предовольно.

— И что он делает?

— Позволяет увидеть проблемы, ежели таковые есть… дорогая штука. На тебя трачу.

— Я не просил, — я сразу обозначаю свою позицию, потому как в ином разе моргнуть не успеешь, как долгов вывесят, что настоящих, что надуманных.

— Не просил, да… но и вправду… жаль, жаль… такой молодой, а уже насквозь хворый… и что мне с тобою делать?

— А что надо?

Щурится, что твой кот на солнце. И улыбка становится шире и шире.

— Хороший вопрос… хороший… что надо… я, может, на тебя планы уже построил. Вложился в них… вон, на мелкого этого потратился и на то, чтоб вас сегодня выпустили…

— Так это, снова же ж, я не просил, — сую руки в карманы, хотя Савка уже проникается сказанным и даже жалеет бедного Мозыря, который в лучших намерениях обманулся.

Это он зря.

Игра всё.

— Сами вы решили вкладываться. А я так не виноватый, что помру. Мне, может, помирать и вовсе неохота…

— Верно, верно, — Мозырь кивает. — Никому не охота. Поправиться надеешься?

— А есть способ?

Соврёт?

— Я не целитель, — Мозырь разводит руками. — Тут тебе к ним надобно… но от себя знаю, что Охотники редко болеют. Весьма… мало какая зараза способна на той стороне выжить. Да и сами они, чем чаще на дело ходят, тем крепче становятся.

Этот умнее Антошки. Во всяком случае, сказку про чудо-траву втюхать не пытается. Но посыл ясен.

— Значит, мне надобно… на ту сторону?

— На ту сторону ты пока не сдюжишь, — Мозырь пробует откинуться на спинку кресла, но та издаёт протяжный печальный скрип. — Но вот рядом побыть — попробуй. Глядишь, и почуешь чего. А там… мужики-то ходят. Только там обыкновенному человеку тяжко. Не видно ничего.

— Вы… бывали?

— Сподобился. Молодой был. Дурной. Всё доказать что-то кому-то хотел, — и он не лжёт, это мы чуем. — Там всё серое. Будто