Лонжерон. – И помните, безрассудная смелость идет рука об руку с риском: в Живой России, в том бою, где мы сражались вместе, Волконский был ранен в голову, у бесов – едва не съеден игошей, у ведьмы – сами видели, что случилось. То, что он еще жив, – сказочное везение и защита темляка…

– Вряд ли темляк защитит, если Медная Хозяйка захочет заточить его в камень, – вмешалась Лиза. – Глаза у нее, вы видели? – какие-то… голодные…

Лонжерон раздраженно выдохнул. Прошел несколько шагов молча.

– Я попробую выяснить, что с ним. Но, уверяю вас, если этого героя снова придется вытаскивать из болота, вызволять из пожара или спасать от бесовской погони, я сам застрелю его, не дожидаясь нашей дуэли…

Петр выступил из-за кустов сирени.

– Помнится, давеча вы, Лев Августович, предлагали мне воспользоваться услугами ваших клыков… а теперь грозитесь расправой?

– Петр Михайлович! – воскликнула Лиза, протягивая к нему руки. Елисей, улыбаясь, встал рядом. Глаза его светились.

Петр ощутил, как грудь наполняется искренней детской радостью при виде их обоих.

– Я рад видеть вас в добром здравии, друзья. – Отринув приличия, он обнялся с Елисеем и Лизой. – Тем более что без вас мне грозит смертельная опасность.

– Что такое? Ваша рана столь серьезна? – ужаснулся Елисей.

– Хуже, – улыбнулся Петр. – Меня, кажется, хотят женить.

Глава 17

Хозяйка Медной горы

Угощение и вправду было не из камня. В подземном царстве ели без изысков, но вкусно и по-домашнему. Пахло пирогами и вареньем, в самом центре стола восседал царственный самовар. Вместо свечей на стенах переливались шары резного хрусталя, вместо картин – узоры из мрамора. Из соседней комнаты тянулись ноты Баха, искусно и с душой выводимые на клавикордах.

Петр, наголодавшись за время недавних происшествий, решил не отказываться от предложенных угощений. Забывшись, он с предвкушением взялся за ароматнейший пирог – только чтобы обнаружить, что в нем ни щепотки соли. Не было ее ни в утке, ни в телячьих котлетах, даже огурцы оказались не солеными, а просто натертыми горчицей. Какое разочарование! Петр жевал и только с завистью поглядывал на Елисея и Лизу, которых недостаток соли нисколько не заботил. С другой стороны, лица их так светились, а смущенные взгляды, которыми они перебрасывались, полнились таким счастьем, что, Петр подозревал, еда здесь ни при чем, они сейчас с аппетитом съели бы подошвы ботинок, совершенно этого не заметив.

В стороне, хмурясь над бокалом, сидел Лонжерон. В самом начале вечера он было попробовал заговорить о делах, но Азовья Врановна мягко отказала: «После, после…» Она вообще мало на что обращала внимание, кроме дочери, – задавая вопросы о жизни ее вне дома, отвлекаясь разве что на печенье. Татьяна отвечала односложно, по большей части выдавала скупые возгласы и хмыканья, отказываясь от заботливо подставляемых блюд в пользу хлеба и масла и перенаправляя разносолы Алине Васильевне, сидевшей подле. Хозяйка же, Малахия Врановна, не ела вовсе, то и дело подливая себе чаю и поводя золотой ложечкой по блюдцу прозрачно-крыжовенного варенья. Она терпеливо молчала, пока сестра расспрашивала племянницу, а когда поток вопросов поиссяк, наконец заговорила:

– Ну, и что это за новомодные взгляды на силу, которых ты придерживаешься, позволь тебя спросить?

Татьяна повела в воздухе десертным ножиком.

– Считаю, что полагаться во всем на силу – глупо и непрактично. Сколько мы будем зависеть от живого тепла? Не пора ли смириться с тем, что оно нам не нужно?

Малахия Врановна сощурила на нее свои красивые, мерцающие, словно опалы, глаза.

– То есть… ты отрицаешь силу?

– Отрицаю.

Бах в соседней комнате брякнул фальшивый аккорд и пораженно затих. Лиза и Елисей оторвались от своих игривых гляделок, и даже Лонжерон поднял взгляд от бокала.

Татьяна откинулась на стуле.

– Скажем так, я отрицаю нашу жажду силы. Я только и слышу: «Сила то, сила это, сила-сила-сила…» Стяжательство наше годится сейчас, в моменте, да только момент не будет длиться вечно. Пора смотреть дальше и увидеть, что придет время, когда нам придется научиться выживать без нее.

– Но как же живые? – охнула Азовья Врановна, с изумлением глядя на дочь и в то же время подкладывая ей на тарелку кусок буженины.

– Что с ними?

– Если мы откажемся от тепла, наши миры совершенно разойдутся.

– В конце концов так и будет. В городах нам все сложнее поддерживать связь, это вам любой леший скажет. Скоро придет время, когда последний живой перестанет верить, что, если гром гремит, это Илья-пророк на колеснице едет, и те из нас, кто не успеет к этому приготовиться, останутся нищими.

Малахия Врановна поднялась со стула и принялась вышагивать по комнате.

– Это… это берендеевщина! – воскликнула она.

Петр не смог не вмешаться.

– Вы всерьез считаете, что народная вера может так просто иссякнуть? – встрял он.

– Не только может, но и должна. Наука положит ей конец – это неизбежно.

– Вы слишком высокого мнения о живых. Не могу представить, чтобы самодвижущиеся телеги отучили бы мою мать верить пасьянсу или ужасаться разбитому зеркалу, а наших дворовых – плевать через плечо, отваживая черта.

– Эта вера будет другой, поверхностной, она не будет достаточно питать нас.

Легкость, с которой она говорила это, подействовала на Петра удручающе.

– Пусть даже вы правы, но… как же мы без вас?

Татьяна взглянула на него с удивлением:

– Разве мы вам настолько необходимы? Приносим ли мы вам что-то, кроме несчастья?

– Что ты говоришь! – не выдержала Малахия Врановна. – Мы с твоей матерью видим живых насквозь и воздаем им должное: награждаем тех, кто достоин, и наказываем тех, кто того заслуживает.

– Возьми Степана, – подтвердила Азовья Врановна, – когда он закончит работу, я отпущу его с такими дарами, что он будет жить в достатке до конца жизни.

– И как скоро наступит он, этот конец его жизни? – уточнила Татьяна. – Разве Степан не сойдет с ума, тоскуя по подгорной мастерской, по твоим камням, по всему подземелью?

Лицо Азовьи Врановны застыло, обеспокоенное добродушие исчезло, сменившись холодностью, явно позаимствованной у сестры.

– Твой отец сам выбрал заморить себя до смерти воспоминаниями, – сказала она строго, – я его предупреждала.

Поджав губы, она поднялась из-за стола и отправилась к дверям кабинета. Петру показалось, она сделала это, чтобы показать свою обиду, и, увлеченный дальнейшим разговором, он не придал бы этому значения, если бы спустя минуту к тому же кабинету не направился, стараясь не привлекать внимания, бесшумно ступающий Лонжерон. Войдя следом, он плотно прикрыл за собой двери.

Петр опешил. Что могло связывать этих двоих? Что