медливших паломниц. Он предупреждающе размахивал своей длинной палкой, призывая всех поскорее покинуть помещение до начала пятничной молитвы. Амина напилась из источника с пресной водой, однако жажда её не иссякла, да и едва ли её можно было утолить: этот обход мечети возбудил в ней тоску, глаза наполнились слезами и распухли, она мечтала подойти к усыпальнице ещё разок и возликовать, но когда поняла, что её заставляют покинуть мечеть, то с большим трудом вытащила себя оттуда. Повернувшись к ней спиной, она оставила там своё сердце, а затем в изнеможении ощутила муку, как будто это было последнее свидание. Несмотря на присущие её характеру смирение и невзыскательность, она порицала себя за то, что поддалась грусти, и отгоняла её своей победой — тем счастьем, что она насладилась, отстраняясь от дурных предчувствий о скорой разлуке.

Камаль позвал её взглянуть на его школу, и они прошлись до конца улицы Хусейна, надолго задержавшись около школы. Когда же она захотела вернуться туда, откуда пришла, Камаль вспомнил, что нужно возвращаться домой, и предупредил мать, что счастливое путешествие, о котором он и мечтать раньше не смел, закончилось. Ему не хотелось проявлять небрежность к ней, ведь он не щадя себя защищал её, и потому предложил ей пойти по новой дороге до Аль-Гурийи, а чтобы положить конец сопротивлению, что промелькнуло в виде хмурой улыбки сквозь вуаль, заставил её поклясться именем Хусейна. Она глубоко вздохнула и сдалась, взяв его маленькую ручку. Они пошли своим путём сквозь густую толпу народа и сталкивающихся друг с другом потоков, что двигались во всех направлениях. На той тихой дороге, по которой они пришли, им не встретилась даже сотая часть всей этой толпы, и Амину охватило замешательство: она терялась от волнения, и вскоре начала жаловаться сыну на усталость. Но его страстное желание во что бы то ни стало завершить эту счастливую прогулку делало его глухим к её жалобам, и он подбадривал её продолжать путь, отвлекая от тягот тем, что обращал её внимание на лавки, экипажи и прохожих, пока они медленно приближались к повороту квартала Аль-Гурийя.

У того поворота мелькнула лавка с пирожками, и тут у Камаля потекли слюнки. Он уставился на эту лавку, не сводя глаз, и подумал о том, как бы убедить мать войти в неё и купить пирожок. Когда они поравнялись с лавкой, он по-прежнему думал об этом, не зная, что делать, и тут рука матери выскользнула из его руки. Он повернулся к ней в смущении и страхе, даже не шевелясь, но при всём том почти одновременно заметил резко затормозившую машину с рацией сзади и хвостом дыма и пыли. Машина готова была задавить упавшую женщину, если бы не повернула буквально на пядь в сторону от неё. Раздался шум, крики людей, спешивших на то место со всех сторон, словно малышня, что сбегается, заслышав свисток заклинателя змей. Они окружили её плотным кольцом, так что были видны только их любопытные глаза, вытянутые шеи, да языки, выкрикивавшие вопросы, что смешивались с их же ответами. Камаль немного пришёл в себя от такого потрясения и в страхе и мольбе о помощи переводил глаза с матери, лежавшей у ног прохожих, на людей, что столпились рядом с ней. Затем он бросился на колени около неё, положил ладонь ей на плечо, и стал звать её. Голос его надрывался в мольбе, но она не отвечала. Он поднял её голову, окидывая взглядом лица людей, и зарыдал так, что заглушил окружающий шум, и тот почти прекратился. Несколько человек вызвались добровольцами, чтобы утешить его каким-то бессмысленными словами. Другие же склонились над его матерью и глядели на неё с любопытством, за которым скрывались две цели. Одна женщина предположила, что пострадавшая цела, другая же, отчаявшись в том, что жертва поправится, поспорила с первой и сказала, что женщина, наверное, умерла, и это была мгновенная смерть, что постучалась в чужие ворота и забрала чужую душу. Они словно хотели провести некое подобие репетиции, веря в свою важнейшую роль, что требовала относиться к жизни как к игре. Кто-то из толпы выкрикнул:

— Её толкнула в спину дверца машины слева!

Водитель вышел из машины и остановился, задыхаясь в атмосфере обвинений, окруживших его со всех сторон:

— Я свернул с тротуара, но неожиданно не справился с управлением и толкнул её. Но я быстро затормозил, и удар был лёгким. Если бы Аллах не окружил её Своей заботой, то я бы задавил её…

Кто-то из тех, кто пристально смотрел на неё, воскликнул:

— Она ещё дышит… только в обморок упала.

Водитель снова заговорил, но тут издали к ним направился полицейский с саблей, болтавшейся на левом боку.

— Удар был лёгким… он бы никогда не смог её… С ней всё в порядке… В порядке, люди, ей-Богу…

Затем тот человек, что подошёл к ней осмотреть её, поднялся и сказал так, будто бы читал проповедь:

— Отодвиньтесь и не создавайте препятствий для доступа воздуха… Она открыла глаза… Хорошо. Хорошо, хвала Аллаху!

Он сказал это радостно, но не без хвастовства, будто это он вернул её к жизни, а затем повернулся к Камалю, которого сразил нервный плач. Слёзы рефлективно лились из его глаз, и никто не выказывал ему сочувствия, кроме этого человека, что обернулся и потрепал его по щеке со словами:

— Ну хватит уже, сынок… Твоя мать в порядке… Погляди сам… Давай-ка, помоги мне поставить её на ноги.

Однако Камаль не мог сдержать плач, хоть и заметил, что мать шевелится. Он бросился к ней и положил её правую руку себе на плечо. Мужчина помог ей подняться, хотя она с большим трудом в изнеможении встала между ними. Накидка спала с неё, и она протянула руку, чтобы вернуть её обратно на плечи — насколько хватало у неё сил. И тут к ней подошёл вместе со стулом тот самый продавец пирожков, напротив лавки которого и случился инцидент, и они усадили её на стул. Затем он подал ей стакан воды, и она отпила глоток, а остальное вылила на шею и грудь, непроизвольно проведя по груди рукой, и тяжело вздохнула. От волнения она с трудом переводила дыхание, и в растерянности смотрела на лица окруживших её