— Почему вы так на меня смотрите?!.. Я не совершил ни одного из тех грехов, что приводятся в книге Аль-Бухари, а значит, и нет никакого преступления, хвала Аллаху. Это будет всего-навсего короткая прогулка, с которой вы вернётесь, посмотрев на небольшую часть квартала, в котором прожили

сорок лет, так ничего в нём и не увидели…

Женщина вздохнула и пробормотала:

— Да простит тебя Аллах…

Юноша громко рассмеялся и сказал:

— Да за что Ему меня прощать?… Я что, совершил непростительный грех? Ей-Богу, будь я на вашм месте, то тот час бы пошёл в мечеть нашего господина Хусейна, вы разве не слышите… Он ваш любимец, и интересует вас издали, но он рядом. Вставайте же, он зовёт вас…

Сердце её затрепетало так, что на лице проявился румянец, и она склонила голову, чтобы скрыть огромное волнение. Сердце в экстазе обратилось к Богу с молитвой, внутри неё все вдруг взорвалось, неожиданно как для неё самой, так и для окружающих, даже для Ясина. Словно землетрясение в почве, не знавшей до того, что это такое. Она не знала, ни как внемлить этому призыву, ни как устремить взор за пределы границ запретного, ни как будет выглядеть эта возможная авантюра, хоть и такая соблазнительная и непреодолимая. Паломничество к Хусейну казалось ей сильным оправданием — равносильно святому делу; её воля стремилась к нему, однако не только муки она испытывала, повинуясь этому зову в глубине скрытых в ней потоков чувств, страстно желая вырваться и повиноваться инстинктам, жаждущим убийства и молящим о войне под предлогом защиты мира и свободы. Она не знала, как ей заявить об этой серьёзной капитуляции, лишь посмотрела на Ясина и дрожащим голосом спросила:

— Паломничество к Хусейну — это мечта всей моей жизни…, однако…. как же ваш отец?

Ясин засмеялся и сказал:

— Отец сейчас на пути в Порт Саид, и не вернётся до завтрашнего утра, а вы можете совершить паломничество со всеми предосторожностями, взяв накидку у Умм Ханафи, чтобы завернуться в неё, если кто-нибудь вас увидит, когда вы будете выходить из дома или возвращаться, и подумают, что это гостья…

Она в смущении и благоговении устремила взгляд на детей, словно заклиная их придать ей ещё немного отваги, а Хадиджа с Аишей воодушевились этому предложению, словно тем самым выражая и своё скрытое желание вырваться на свободу. Они обрадовались тому, что пойдут вечером в гости к Мариам — после таких перемен — как было решено, а Камаль воскликнул в сердцах:

— Я пойду с тобой, мама, чтобы показать дорогу…

Фахми пристально посмотрел на неё с нежностью, которую вызвала в нём радость, прочитанная на неё невинном лице. То была радость ребёнка, что недавно перенёс потерю новой игрушки. Одновременно с пренебрежением и поощрением он сказал ей:

— Погляди на мир. Ты ему ничего не должна. Но я боюсь, как бы ты не забыла, как ходят, из-за долгого сидения дома!..

В порыве всеобщего воодушевления Хадиджа побежала к Умм Ханафи и вернулась с накидкой. Комната наполнилась смехом и весёлыми комментариями. Тот день стал праздником, который никто из членов семьи ещё не видел: все приняли участие, — сами того не зная, — в восстании против воли отсутствующего отца. Амина завернулась в накидку и опустила на лицо чёрную вуаль, затем посмотрела на себя в зеркало, и не могла удержаться от долгого смеха, так что всё тело её затряслось от него. Камаль же надел свой костюм и феску и вышел вперёд неё во двор. Но она не последовала за ним: её обуял ужас, неразлучный спутник таких решающих моментов. Она подняла глаза и поглядела на Фахми, спрашивая его:

— А как на твой взгляд?… Мне и правда нужно идти?

Ясин закричал на неё:

— Положитесь на Аллаха…

Хадиджа подошла к ней и положила руку ей на плечи, мягко подтолкнув её к выходу:

— Доверьтесь суре «Аль-Фатиха»…

Она подтолкнула её и проводила до лестницы, затем женщина, а с ней и все остальные спустились вниз, вслед за ней… Там её уже ждала Умм Ханафи. Служанка окинула свою госпожу, а точнее, накидку, в которую та завернулась, испытующим взглядом, затем критически мотнула головой, подошла и поправила на ней накидку, научив, как следует придерживать её края в соответствующей позе. Госпожа повиновалась ей, ведь она впервые надевала на себя покрывало. При этом обозначились округлости её фигуры, талия во всех пикантных подробностях, которые она обычно скрывала под просторным джильбабом. Хадиджа бросила на неё удивлённый взгляд и улыбнулась, подмигнув Аише, и обе расхохотались….

В тот самый момент, когда она пересекала порог дома и выходила на улицу, у неё пересохло во рту, и место радости заняла тревога, а ещё гнетущее чувство, что она совершает грех. Она двигалась медленно, нервно сжимая руку Камаля, объятая сильнейшим смущением, и походка её казалась беспокойной и трясущейся, словно походка человека, что не может ходить как все люди. Она представала взорам людей, которых давно знала, наблюдая за ними через отверстия в машрабийе — дядюшки Хуснайна-парикмахера, и Дарвиша-продавца варёных бобов, Аль-Фули-молочника, Байуми-продавца щербета, Абу Сари-владельца ларька с жареными закусками, и даже вообразила, что все они знают её, как и она сама знает их, или, точнее, из-за того, что знала их — словом, ей было очень трудно найти в своей голове причину этой очевидной истины. При этом они ни разу не видели её за всю жизнь!

Вот так они пересекли дорогу и направились к Ад-Дарб Аль-Ахмар, так как то был самый короткий путь к мечети Хусейна. Эта дорога не проходила через квартал Ан-Нахасин, где была лавка хозяина, более того, на ней не было никаких лавок, да и прохожие редко ею пользовались. Она на миг остановилась, прежде чем углубиться в путь, и обернулась в сторону своей машрабийи, увидев там силуэты дочерей за ставней. За другой же ставней стояли улыбающиеся Ясин и Фахми. Взгляд на них прибавил ей отваги, несмотря на всё смущение, а затем она усердно продолжила путь