Все то, как меня называли раньше.

Я собрал все листовки, сказав толпе, что это ошибка, но к тому времени это было бессмысленно. Все место гудело, разгорелись дебаты о том, правильно или неправильно осуждать людей за проступки. Я был слишком занят, чтобы участвовать в этом, моя голова болела от того, как я мог это исправить.

Бри и Арчер подошли ко мне, взгляды на их лицах были такими яркими примерами разочарования, что мне захотелось провалиться сквозь пол.

Было бы легко возложить вину на Спенсера, а также на Берди Эллис, но я всегда выбирал легкий выход, и теперь я чувствовал, на каком-то космическом уровне, что это был мой последний урок.

«Ты либо откажешься от всего. Либо потеряешь все».

Я подошел к перекрестку, оба пути, казалось бы, вели в одном направлении.

* * *

Я выглянул в переднее окно своего грузовика, капли дождя стекали по стеклу и размывали старый красный амбар, страдание текло по моим венам.

Я не сомкнул глаз и, как только взошло солнце, поехал сюда, пытаясь обрести немного покоя, немного ясности. Потому что все, что я продолжал видеть, было выражение ее лица в тот момент, когда она поняла, что держит в руках.

Выражение ее лица разорвало мое сердце в клочья, то, как она стояла там, осуждающие взгляды всего Пелиона, устремленные на нее. Место, которое она считала мечтой. Место, которое принесло ей покой.

Дождь капал, тучи проносились мимо, и я не мог избежать еще одной суровой правды.

Когда-то давным-давно Арчер тоже чувствовал то же самое.

И я был частью этого.

Я заслуживал такое чувство.

Хейвен — нет.

И Истон тоже, если уж на то пошло.

В листовке подчеркивались проступки Истона, но я знал, что список ранил Хейвен не менее глубоко, потому что она любила его. И они оба были там, чтобы попросить город принять их. Я прерывисто вздохнул. Дело в том, что… Я знал, каково, должно быть, читать подобную листовку, потому что я был на этом месте. Я намеренно делал что-то, чтобы причинить людям боль. После меня оставалось разрушение, причем на протяжении более чем двух лет. Но в отличие от него, меня приняли, а не избегали. Мне дали второй шанс. Черт, мне дали больше, чем второй шанс. Мне предложили не только принятие, но и любовь.

Они были там, чтобы присоединиться к сообществу, стать частью чего-то. Рискнуть, прося о принятии, когда риск был очень труден для людей, которые прошли через то, что они прошли. Я понял причину, по которой они были там, в ту же секунду, как увидел ее, и это заставило счастье закружиться головокружительным вихрем внутри меня. Я хотел знать, как, почему и когда она пришла к такому решению, потому что еще до того, как она увидела написанное о них, у нее был такой вид, будто она плакала. Я знал, что выбор потребовал огромного мужества. Ее глаза были красными и опухшими, но на ее лице была такая искренняя надежда.

— Идиот, идиот, идиот, — пробормотал я, садясь прямо.

Остальные фотоальбомы, подаренные мне мамой, все еще лежали на моем пассажирском сиденье, и я взял один, лениво листая его, видя фотографии моего отца и меня в детстве, а затем маленького мальчика, фотографии, которые закончились после того, как я был запечатлен перед тортом с семью свечами на нем.

Зачем ты это делаешь? Чтобы помучить себя? Чтобы напомнить, что ты не достоин ничьей любви? Вспомнить, почему он ушел?

Я закрыл альбом. Единственная поправка к оригиналу земельного акта прилипла сверху, и я взглянул на нее. Я уже читал ее. Это не представляло угрозы для Арчера, поэтому не было необходимости сжигать его. Это представляло угрозу для меня, но я не беспокоился. Арчер был разумен, и я знал, что он был бы готов закрыть на это глаза или аннулировать это. Я отбросил ее в сторону, поднимая тяжелый альбом, чтобы положить и его обратно на сиденье, когда из заднего отделения выпал конверт с моим именем, написанный незнакомым, но сразу узнаваемым почерком.

Мое сердце дрогнуло.

Я потянулся к нему трясущимися руками. Мое остановившееся сердце внезапно забилось с перебоями.

Не читай это. Что бы там ни говорилось, это может разрушить последнюю частичку тебя.

Но я должен был. Я должен был.

Мое сердце заколотилось о ребра, когда я открыл конверт. Печать уже была сорвана.

Оно уже читалось раньше.

Но не мной.

Я развернул письмо, мое дыхание сбилось.

Он написал семилетнему ребенку.

15 мая

Дорогой Трэвис,

Это самое сложное письмо, которое я когда-либо писал, но ты хороший, умный мальчик, и поэтому я знаю, что ты изо всех сил постараешься понять то, что я хочу тебе сказать.

Иногда мамы и папы женятся по неправильным причинам, а иногда они остаются вместе дольше, чем следовало бы, даже если ни один из них не счастлив. Вот что случилось со мной и твоей матерью, и вот почему мы больше не будем жить вместе. Что никогда не изменится, несмотря ни на что, так это наша любовь к тебе. Когда-нибудь ты узнаешь обо всех совершенных ошибках, но в одно ты никогда не должен верить — что ты был одной из них. Ты мой любознательный, проницательный маленький человечек, и я так сильно горжусь тем, что я твой отец.

Я ухожу, Чемпион, но ненадолго. Я вернусь к тебе, потому что я бы никогда не бросил тебя. И когда мы встретимся лицом к лицу, я постараюсь объяснить все то, что должен.

Ты помнишь землю, на которую я водил тебя смотреть, прямо на озере? Ту, где красный амбар и все эти ряды фруктовых деревьев? Когда придет время, я собираюсь построить большой дом на этом участке, и мы будем там счастливы. Я вижу это своим мысленным взором, Чемпион, — мы с тобой сидим на причале с удочками в руках.

Ты тоже это видишь?

Держи эту картинку в своем сознании.

Пожалуйста, доверься мне. И самое главное, пожалуйста, доверяй своему собственному мудрому и нежному сердцу. Прислушивайся к этой части себя. Это никогда не собьет тебя с пути.

У нас так много лет впереди, Чемпион. Годы, чтобы жить, смеяться и извлекать всевозможные уроки, хорошие и плохие, и все, что между ними. И когда у тебя возникнут вопросы или тебе понадобится руководство, я буду рядом.

Я всегда буду рядом.