И снова Белорусский вокзал. Он много раз уезжал отсюда на электричках в Баковку, а потом на “Пионерскую”. А теперь – в Минск.

“Фотографу не платят, – думал он, идя со старым альпинистским рюкзаком по мокрому от растаявшего снега перрону, – значит, придется ехать в плацкартном вагоне, без белья, без чая и, уж конечно, без романтических приключений”.

Вагон оказался купейным. Два молодых человека уже лежали на верхних полках. Они смотрели в окно и негромко переговаривались.

– Привет, – сказал Шуша.

Они в ответ пробормотали что-то вроде приветствия. Он сел на левую нижнюю полку и тоже стал смотреть в окно. Там происходила трогательная сцена прощания. В раме окна это выглядело как кадр из какого-то знакомого фильма. “Застава Ильича”? “Романс о влюбленных”?

Молодой человек в модном черном пальто, без шапки, страстно целовал блондинку в дубленке. Оба, как показалось Шуше, слегка переигрывали. Вспомнились стишки пролетарского классика: “А фея, как гибкая ветка, в могучих руках извивалась”.

Поезд тронулся. В купе вошла блондинка, одетая в дубленку, с красным лицом и распухшими губами. Молодые люди слезли с верхних полок. Все четверо, как выяснилось, ехали в те самые Мерчицы. Пропахшая дымом проводница принесла чай. Шваркнув на столик четыре стакана в подстаканниках, она быстро и ловко застелила все четыре постели. Шуша пошел умываться. В левый туалет была большая очередь, но спешить было некуда. Он долго стоял в коридоре. После Вязьмы за окном не было ничего, кроме черных лесов. Бесконечная полоса черных деревьев. Когда вернулся в купе, свет был уже погашен и все, похоже, спали. Он быстро разделся и тоже лег.

Через несколько минут он почувствовал что-то вроде магнитного поля, исходящего от нижней полки напротив. Она не спит и ждет его? Как это может быть? После такого романтического прощанья?

Он быстро переполз на нижнюю полку справа. Да, она ждала его…

– Как тебя зовут? – прошептал он, когда они успокоились.

– Лика.

– Я буду тебя звать Ликенион. Можно?

– Иди к себе. Я хочу спать.

В Минске надо было пересесть на местный поезд. Он опаздывал, и им пришлось просидеть на вокзале почти сутки. Все были голодные и злые. Лика его демонстративно не замечала. Ладно, думал он, куда ты теперь денешься. В Пинске ждали автобуса, но никто не знал, когда он появится. Просидели еще полдня. Наконец приехал автобус, куда сразу ринулась толпа местных жителей. Кое-как втиснулись и потом тряслись по разбитой дороге еще несколько часов. Приехали в Лагишин. Вечер. Стали стучаться в сельсовет. Сонный мужик в резиновых сапогах и телогрейке объяснил, что дорогу развезло и доехать в Мерчицы можно только на тракторе с прицепом и только завтра. Ночевать можно здесь, в сельсовете, дрова он принесет.

Вся дорога от Белорусского вокзала до деревни Мерчицы заняла три дня. В последний день трактор с прицепом, увязая в глине, довез их до довольно приличного деревянного дома с двускатной крышей. Наружные стены были обиты досками и покрашены в грязно-голубой цвет. Над двумя окнами большими буквами белой известкой было написано “СЛАВА КПСС”. Внутри в единственной комнате стояли кровати с сетками и ватными матрасами. Белья не было. С потолка свисала пыльная электрическая лампочка.

Шуша понял, что в таких условиях продолжения игр с Ликенион ждать не придется, и пошел обследовать дом. В кухне стояла русская печь с лежанкой, там свободно могли поместиться двое. Он вернулся в комнату, где все уже поделили кровати и начали раскладывать вещи.

– Я вас покидаю, – торжественно объявил он. – Буду спать на печи, как Илья Муромец.

Лика бросила на него быстрый взгляд, ее губы скривились в еле заметную усмешку. Она по-прежнему игнорировала его. К вечеру печь была натоплена дровами, которые нашлись в сарайчике, пристроенном к дому. На горячей печи было жарко, спать можно было, только раздевшись догола и без одеяла. Он долго лежал, прислушиваясь, не идет ли к нему Лика, но она так и не появилась.

Не появилась и на следующую ночь. “Всё, – подумал он, – кончилась моя витальная сила. Растерял, пока трясся по земле предков”.

На третью ночь он уже перестал прислушиваться и сразу заснул. Его разбудил топот босых ног и скрип половиц, потом раздался звук падающей на пол тяжелой дубленки, и почти сразу же к нему прижалось жаркое тело.

Их жизнь теперь разделилась на дневную и ночную. Днем они были коллегами. Пока Лика беседовала со старухами и записывала заговоры, песни, свадебные и похоронные обряды, Шуша фотографировал. Бывшего члена “Клуба юных историков архитектуры” поразила почти стерильная чистота в избах, которая находилась в резком контрасте с грязью и разрухой вокруг. Дизайн интерьера, судя по всему, следовал древним, но сильно модернизированными традициям. Типичная изба выглядела так. В углу справа от входа висела напечатанная на бумаге икона в рамке для фотографий, покрытая рушником. Прямо под иконой на модернистском столике с коническими ножками, покрытом белой салфеткой с вышитыми гладью розами, стоял телевизор “Рекорд-В312”. Такими же салфетками, с разными узорами, были покрыты практически все горизонтальные поверхности. На полу лежали домотканые коврики. Самыми интересными оказались “павуки”, которые изготовляла из ниток и щепок прикованная к постели веселая бабка в белом платке и пестром халате. Ее “павуков” они потом встречали и в других избах.

Обещанных Анькой следов своих предков Шуша не находил. Только в один из последних дней в деревне Велясница, куда они с Ликой ходили записывать похоронные обряды, он увидел несколько полуразрушенных надгробных камней. На одном из них можно было увидеть куски сохранившейся надписи. Опыт детского сада на станции “Пионерская” пригодился. Он разобрал и даже сумел перевести следующее: ברה בייל ץלוש רבקנ ןאכ, что значило “Раввин Лейб Шульц был похоронен здесь”. Мог ли это быть его прадед? Мог. Но Шульцев много.