в бордель, в усадьбу к такому-то. И только один подсказывает разгадку. Покойный был, вероятно, единственным подлинным ясновидцем на свете. Восприятие и память служили ему безотказно. Мы охватываем взглядом три стакана на столе, Фунес – каждый лист и корешок виноградной лозы. Он помнил формы южных облаков на рассвете тридцатого апреля 1882 года и мог сравнить их в уме с разводами на кожаном переплете книги, которую однажды в детстве подержал в руках. Мог восстановить все свои сны, все полусны. Он умер от воспаления легких, и его замурованная жизнь осталась самой неисчерпаемой сокровищницей в мире.

Можно видеть в загадочном бедняге из моего рассказа зародыш сверхчеловека, этакого маленького Заратустру из пригорода, но одно бесспорно: он чудовищен. Я вспомнил о нем здесь лишь потому, что прочесть не отрываясь все четыреста тысяч слов джойсовского «Улисса» одно за другим под силу разве что подобным чудовищам. (Не решаюсь даже представить, какие потребуются для «Поминок по Финнегану»: они для меня столь же невообразимы, как четвертое измерение Хинтона или никейская Троица.) Известно, что неподготовленному читателю бескрайний роман Джойса представляется непостижимым хаосом. Известно и то, что официальный толкователь романа Стюарт Гилберт соотносит каждую главу с определенным часом дня, органом тела, видом искусства, символом, цветом, литературным приемом и приключением Улисса, сына Лаэрта из рода Зевса. Простого перечисления этих незаметных и кропотливых соответствий оказалось достаточно, чтобы мир склонился перед суровым планом и классической дисциплиной книги. Самым прославленным из добровольных тиков стал самый ничтожный: совпадения Джойса с Гомером или (проще говоря) с сенатором от департаменте Юра, господином Виктором Бераром.

Куда поразительней, я убежден, неисчерпаемое разнообразие стилей книги. Подобно Шекспиру, Кеведо и Гёте, Джойс – как мало кто другой – не просто литератор, а целая литература. И все это, как ни сверхъестественно, в пределах одного тома. Письмо у него насыщено до предела, тогда как у Гёте всегда оставалось легким – достоинство, в котором Кеведо не заподозришь. Я (как любой другой) целиком «Улисса» не прочел, но с удовольствием читаю и перечитываю некоторые сцены: диалог о Шекспире, «Walpurgisnacht»[233] в лупанарии, вопросы и ответы катехизиса… «They drank in jocoserious silence Eppʼs massproduct, the creature cocoa». А на другой странице: «A dark horse riderless, bolts like a phantom past the winningpost, his name moon-foaming, his eyeballs stars». Или еще: «Bridebed, childebed, bed of death, ghost-candled»[234]. Избыток и недостаток идут у Джойса рука об руку. Недоразвитие архитектурных способностей (которых боги ему не послали, вынудив подменять их головоломными соответствиями и лабиринтами) искупается его даром слова, без малейшего преувеличения или неточности сравнимым с «Гамлетом» или «Погребальной урной»… «Улисс» (как известно) – это история одного дня в пределах одного города. Легко заметить, что добровольное самоограничение здесь – не просто дань вкусам Аристотеля: как нетрудно догадаться, любой день для Джойса – это втайне все тот же неотвратимый день Страшного суда, а любое место на свете – преисподняя или чистилище.

1941

Сотворение мира и Ф. Г. Госсе

«The man without a Navel yet lives in me» («Человек без пуповины живет во мне») – любопытное замечание сэра Томаса Брауна («Religio medici»[235], 1642), призванное обозначить, что он был зачат во грехе, ибо является потомком Адама. В первой главе «Улисса» Джойс тоже вспоминает о гладком и непорочном лоне женщины, рожденной не от матери: «Хева, обнаженная Ева. У нее не было пупка»[236]. Эта тема (знаю, знаю) рискует показаться смешной и пустяшной, но зоолог Филип Генри Госсе связал ее с центральной проблемой метафизики – проблемой времени. Это соположение датируется 1857 годом; возможно, восемьдесят лет забвения приравниваются к новизне.

В двух фрагментах из Священного Писания (Рим. 5: 1, 1 Кор. 15) первый Адам, человек, в котором погиб весь род человеческий, противопоставляется окончательному Адаму – Христу[237]. Это соположение – чтобы не прозвучать как простое богохульство – подразумевает наличие некоего загадочного тождества, которое воплощается в мифах и симметрии. Согласно «Золотой легенде», крест, на котором распяли Христа, был сделан из запретного древа, произрастающего в раю; теологи полагают, что Адам, сотворенный Отцом и Сыном, находился в том же возрасте, в каком погиб Сын, – тридцать три года. Определенно, эта бессмысленная точность не могла не повлиять на космогонию Госсе.

Он излагает ее в книге «Омфалос»[238] (Лондон, 1857), подзаголовок которой «Попытка развязать геологический узел». Напрасно я искал эту книгу в библиотеках; чтобы написать заметку, я воспользуюсь краткими обзорами Эдмунда Госсе («Father and Son»[239], 1907 г.) и Герберта Уэллса «All Aboard for Ararat»[240], 1940 г.). В последнем используются примеры, которых нет в этой небольшой статье, но которые, на мой взгляд, вполне согласуются с мыслями Госсе.

В той главе своей «Системы логики», что посвящена закону причинности, Джон Стюарт Милль доказывает, что состояние Вселенной в любой момент времени является следствием ее состояния в предыдущий момент и что бесконечному разуму было бы достаточно полного знания лишь об одном мгновении, чтобы узнать и прошлое, и будущее Вселенной – всю ее историю. (Он также обосновывает – о Луи Огюст Бланки! о Ницше! о Пифагор! – что повторение любого состояния повлекло бы за собой повторение всех других и замкнуло бы всемирную историю в циклическую последовательность.) В этой осторожной версии одной фантазии Лапласа – тот вообразил, что настоящее состояние Вселенной теоретически сводится к формуле, из которой некто мог бы вывести любое прошедшее и любое будущее, – Милль не исключает возможности будущего вмешательства извне, которое прервет эту последовательность. Он утверждает, что состояние q неизбежно приводит к состоянию r; состояние r – к s; состояние s – к t; но он признаёт, что перед состоянием t некая Божественная катастрофа – скажем, consummatio mundi[241] – могла бы уничтожить планету. Будущее неизбежно и предопределено, однако оно может и не наступить. Бог таится в промежутках.

В 1857 году люди находились на распутье. Книга Бытия отводит Божественному Сотворению мира шесть дней – ровно шесть иудейских суток, от заката до заката; палеонтологи же безбожно требовали огромных временны´х пластов. Напрасно повторял Де Куинси, что Писание не дает людям наставлений в какой бы то ни было науке, ведь науки – это гигантский механизм для развития и упражнения человеческого интеллекта… Как примирить Бога с окаменелостями, а сэра Чарльза Лайеля – с Моисеем? Укрепленный молитвой, Госсе предложил одно поразительное решение.

Милль представляет время как каузальное и бесконечное, которое может быть прервано в будущем актом Всевышнего; Госсе – как строго каузальное и бесконечное, прерванное