— Не обращай на него внимания, — сказал я, — мой друг перепутал сигары, он не знает фирм, не отличает крепких от слабых и вот расплачивается за это.

— Твой друг кашляет не от сигар, — ответила Нано, — он не верит моим словам.

— Вы правы, сударыня. Но не поверил я только одному — тому, что вы свободны.

— Но я и вправду свободна, — повторила супруга Ширера.

— Если так, — донесся к нам голос Мускиа — значит, вам удалось решить вечную загадку рода людского, главную заботу — со дня сотворения мира и до наших дней. Я встречал еще нескольких человек, которые утверждали нечто подобное. И был бы чрезвычайно благодарен вам, клянусь честью, если бы вы объяснили, каким образом вы стали свободны.

Нано задумалась, видно, сомневалась, стоит ли отвечать на этот вопрос. И все-таки сказала:

— Я не отказываю себе — никогда и ни в чем. Делаю, что хочу. Разве это не свобода? И потом… Я победила страх! Вам понятно?

Арзнев Мускиа молчал. Пауза затягивалась, и я решил ее прервать:

— Продолжай, Нано! Я понимаю, что все, что ты рассказала, — только вступление.

— Ты прав, — сказала она. — Я буду продолжать. После тон стычки Ветров почему-то стал вести себя со мной более развязно, более фамильярно, что ли. Я заметила, что он старается встречаться со мной чаще, и насторожилась, чтобы не дать ему повода для новых сплетен. Но когда мы оказывались с ним в одном обществе, болтовня его сводилась только к сплетням, слухам да служебным анекдотам. Он делал все, чтобы остаться со мной наедине, а когда это получалось, то вел себя, как заговорщик, так, будто у нас с ним — общие тайны. Сначала я думала, честно говоря, что он в меня влюбился, и из себя выходила, что он медлит с объяснением. Это дало бы мне возможность поставить его на место и прервать эти дурацкие отношения раз и навсегда. Но потом я заметила, что он и к другим дамам нашего города относится точно так же, что вызывало среди них ожесточение, а вокруг него создавало определенный ореол, шумиху, какую-то возник Тогда я подумала: может быть, Ветров — просто опытный донжуан, и в этом вся загадка. Но скоро мне пришлось убедиться, что и это не так, что у него вообще нет никаких любовных целей. Сначала я сама пришла к этой мысли, а потом совсем случайно получила подтверждение. На ужине у Переваловых я заметила, как у Ветрова из внутреннего кармана мундира выпала какая-то бумага. Я хотела было сказать ему — возьмите, мол, подберите, но почему-то не сказала. А когда кончился ужин, подняла сама. Как ты думаешь, что это было? Список! Список с именами восьми женщин, около каждого имени стояли точки. Эту бумагу я принесла тебе. Вот и весь мой рассказ. Я хочу, Ираклий, чтобы ты помог мне понять, выражает ли поведение Ветрова какой-нибудь особый интерес его к моей личности, скажем, служебного характера… А если это так, чего он ищет, чего хочет от меня? Только не думай, что это бред взбалмошной дамочки. У меня есть веские доказательства… Во-первых, Ветров жандарм по особым поручениям, переодетый в полицейский мундир, а во-вторых, и это самое главное, — интуиция никогда меня не обманывает.

Нано замолчала и провела платком по лбу.

Есть женщины, красота которых открывается не сразу, а в постепенном общении. Именно такой женщиной — я это сейчас почувствовал — была Нано, с каждой минутой она казалась мне все более привлекательной.

Трудно было не прийти ей на помощь.

— Попробуем вместе разобраться во всем этом, — сказал я, — но прежде, чем приступить к анализу, я бы хотел задать один вопрос: есть ли у тебя основания думать, что жандармерия может интересоваться твоей личностью?

— Да, такие основания есть, они могут мною интересоваться!

Я был несколько обескуражен и, растерявшись, мог только промямлить:

— Понятно. Но необходимо при этом понять, — тут я запнулся, но все-таки сказал то, что хотел сказать, — в той области твоей жизни, что представляет интерес для жандармерии, не нарушила ли ты правил конспирации, не переступила ли границ осторожности? Ну, например, не доверила ли тайну какому-нибудь третьему лицу? А кроме того, может быть$ твое имя фигурировав до в связях подпольных или тюремных?

Нано задумалась и молчала, видно, взвешивала про себя слова. Вот, что я услышал в ответ:

— Видишь ли, хотя я женщина, но хорошо разбираюсь в политических течениях нашего времени. Если живешь в Европе, то без этого не обойтись, надо понимать, что к чему, надо быть в курсе жизни. Да и у нас тоже… Но нет ничего такого, что было бы мне по душе, что выражало бы именно мои взгляды и представления. Потому, наверно, сама я не могу принять участия в борьбе, не то, думаю, могла бы на что-нибудь пригодиться… И вместе с тем мне не даст покоя способность видеть зло и против него ополчаться. Я все не могу постичь себя, понять, как мне жить, как найти собственную форму жизни, действия, ты понимаешь? Человеку, который находится в таком душевном состоянии, как я, не остается ничего другого, кроме благотворительности. В пей он может найти для себя призвание. Так я живу, и такая идет обо мне слава… Однажды пришел ко мне человек, который убежал из тюрьмы, и попросил спрятать его… С того момента я поняла, что помощь гонимому — тому, кто борется, не щадя себя, ни во что не ставит смерть, сидит в тюрьме, убегает из тюрьмы, потому что не может не делать так, как велит ему совесть, что помощь такому человеку — это самое святое, потому что, как сказал поэт, — мы сыны земли, и мы пришли на ней трудиться честно до кончины[10].

Я виновата перед законом в том, что за четыре года укрыла двух людей, находящихся вне закона, дала им кров, еду, все, что нужно для жизни, и отпустила их тогда, когда можно было отпустить. Странно, но ты и твой друг — первые, кому я доверила эту тайну. Те двое — не в счет, перед ними я чиста, я выполнила долг любви к ближнему и уверена, они и сегодня хранят обо мне добрую память и берегут мое доброе имя. Для этого нужно немного благодарности и немного благоразумия. Они обладают и тем и другим. Это порядочные люди. И я отвечаю на твой вопрос: что же может знать обо мне жандармерия?

Нано вдруг замолчала и повернулась в