Шрифт:
Закладка:
Давид внезапно прихватил младших Беззуб под локоток:
— Только если ваши сестры украсят собой этот вечер. Вы сможете выдержать наше стариковское брюзжание ради старшей сестры?
Когда он убежал на сцену, Лидка страдальчески закатила глаза:
— Умоляю! Заклинаю! Женя, Ксеня! Это профессура! Белая кость! Уцелевшие бриллианты — это не воинская часть и не торгаши. Это тонкая натура. У вас появился шанс. Так что… — Последнюю фразу она буквально прорычала: — Будьте милыми и помалкивайте!
Ксюха хмыкнула и повернулась к Жене:
— Будешь милой?
— Мне-то зачем? Видишь, твой бровастенький таки клюнул.
— А чего ты решила, что на меня?
— А то ты не видела! Это все старческая дальнозоркость — он же персонально твоему декольте рассказывал!
Ксеня поправила платье и вырез.
— Не, этот даже по моим вкусам староват. А вот тебе — в самый раз. Не робей, он из прошлого века, теперь таких не делают.
Женька давно не стреляла и не метала ножи, но абсолютно незаметным движением молниеносно двинула своей бархатной театральной сумочкой точно по кудрявому затылку сестры. Та от неожиданности взвизгнула:
— От босячка!
Семейный вечер в остатках Лидкиной былой роскоши проходил на удивление спокойно и тепло. Сестры мило улыбались и сдержанно отвечали на вопросы званых гостей. Лида выдохнула. Но зря. Давид Генрихович после перехода от официального обеда к свободному общению под дижестив предложил Евгении Ивановне выпить.
— Да что вы, товарищ. Коньяк? Портвейн? Я же вдова чекиста. К таким напиткам непривычна. Употребляю исключительно водку. Или самогон. Лидия Ивановна, самогона не найдется?
Лида, поджав губы, достала Николенькин обеденный штоф с водкой.
А Элькин с восторгом все задавал и задавал какие-то вопросы. Женя, утомившись от такого внимания, устало спросила:
— Я как на допросе, только еще не рассказала, где была и что делала с 17 октября сорок первого по апрель сорок четвертого. Может, для разнообразия, я вас спрошу, чем, кроме времени, вы интересуетесь?
Элькин оживился:
— Понимаете, время и его осознание — это огромный пласт. Особенно в детском восприятии. Но я еще занимаюсь инженерной психологией и исследованием интеллекта людей и даже животных. Вы с сестрой — просто находка. Редчайшие образцы!
— Ну, Лидия Ивановна нас нынче и кобылами, и змеями уже нарекла. Так что вы не первый. А теперь мы к какому виду? К млекопитающим или все-таки к рептилиям?
— Ну что вы! У вашей сестры феноменальный интеллект! Такие невероятные смелые гипотезы!
— Увы, ошиблись. Сумасшедшая в семье не она. Та, что мишигинер, сегодня не пришла.
— Ксения — выдающийся математик! Мирового уровня! А вы… вы… вы как клинок, как машина. Я вас умоляю! Я должен провести с вами анкетирование. Ради науки.
— Ага, значит, все-таки подопытный кролик. Нет уж, увольте, меньше чем на кобылу не согласна. Я пойду, пожалуй, а то интеллект от недосыпания резко падает. А я бухгалтер. Не простят. И жалованье не выплатят.
— Женя, ну ты что? — выдавая ей пальто, пеняла в коридоре Лида. — Ты же видишь его интерес!
— И что теперь? Предложить себя по-быстрому? Зачем?
— Или это… — Лидка блеснула глазами. — Это ты его заманиваешь так? Да?
— Нет. Он меня как мужчина не привлекает. Если тебя это интересует.
— Да кого это вообще интересует! Я про перспективы.
— А какие перспективы-то без постели? Что мне там с ним делать? Время терять?
— По-моему, ты его теряешь последние лет пятнадцать!..
— А с чего ты это решила? То, что я вдова и мужиков домой не вожу, совсем не значит, что я одинока. Может, я в дом и в жизнь больше пускать никого не хочу? Не думала? Так что анкету заполнить для науки могу. Если за деньги. Иди уже спокойно. Там Ксеня осталась — и если твой профессор стоящий, она его точно не упустит.
Но остаток вечера не задался. После ухода Жени Элькин явно потерял интерес к развлечениям и беседе и вскоре откланялся.
— Вот зараза! — резюмировала Лидка после приема Николеньке поведение Жени. — Вот всегда так. Понимаешь, ни себе, ни людям! У Ксении был неплохой шанс.
Лида ошибется. Ксенин звездный час и шанс будет впереди.
— Людка, чего сидишь? — На Мельницкую ввалился потный, взлохмаченный Сашка Ильинский. — Ставь кастрюлю! Будем пшонку варить! — Он, пыхтя, тащил в кухню пыльный мешок, полный кукурузных початков.
Людка Канавская оторвалась от книжки:
— Ух ты! Ты где столько взял?
— На поле, где ж еще?
— Украл, что ли, — округлила глаза Людочка.
— Нет, просто взял, — хохотал Сашка. — Поле чье? Народное! А я кто? Народ. Вот и взял чуток.
— А если б поймали?
— Та не поймали! Я ж на велике. Давай! Бикицер варим, соль — в коробку от спичек, и поехали. Как раз к обеду успеем.
— Куда успеем?
— На пляж! Пшонкой торговать. Двадцать копеек штука.
Людка оробела:
— Ты что? Как это? Это же стыд какой! Что про нас подумают!
Сашка расхохотался:
— Это почему еще стыдно?
— Ну мы же как спекулянты. Позорище какое. Еще и по доброй воле.
— Вот ты странная! Ты людям вкусное принесла, приготовила, на подстилку доставила — это разве не стоит двадцати копеек? Ты ж им не силой ее впариваешь. И товар — свежак!
Людка покраснела еще больше:
— Я не поеду.
— А на раме? Я сам буду торговать, а ты велик сторожить. И давай к кастрюле какую-то веревку привяжем, а то в руках носить будет неудобно.
— Меня Женя за кастрюлю убьет, — прошептала Людочка.
— Да ладно, она не заметит — мы быстро продадим и еще до пяти дома будешь.
Людочке было десять, и она точно знала, как страшно и стыдно быть спекулянтками. Сашка-то старше на два года, и чему радуется? Торговать — это же позорище! Такое позорище! Она бы в жизни таким не занималась. А он ржет и радуется. Просто Саша Ильинский никогда не убегал по рынку от отрядов дружинников и от милиционеров не прятался в подворотне. А она это делала почти полгода, когда этот ханыга-отчим работал на чулочной фабрике и воровал чулочные заготовки. Невесомые, прозрачные, телесного цвета. Их, в отличие от готовых чулок, не считали, и он выносил полные карманы. Каждую ночь, когда Пава наконец засыпал, при свете керосиновой лампы, чтобы соседи не заметили, чем она там по ночам промышляет, мамочка сшивала на колоде, похожей на свиную голяшку, чулок по шву. Такими же тонкими невидимыми капроновыми нитками. В идеально ровный шов. Потому что если пропускал хоть одну петельку — вся кропотливая работа насмарку. И к утру почти ничего не видела. Потом они эти чулки красили в модный черный цвет. А дальше самый страшный день недели. Не понедельник — суббота. День, когда они с мамой ходили продавать чулки на Привоз.
