–А Вилли?– спросила Хердис.

–Это дело оказалось раскрыто и благодаря ему.

–Это стоило ему жизни,– сказал Хердис.

–Да.

–Этот Бернхард, он…– Хердис не смогла подобрать слов.

–Ему было нехорошо из-за Вилли,– сказал Конрауд.– Это еще одна напрасная смерть. В гибели Сигюрвина он был виновен лишь косвенно. Но он не видел другого пути, кроме как напасть на Вилли. Тайна, которую он носил в себе, сделала его нервным и агрессивным, и в конце концов, свела его в могилу.

–Мне сложно ему посочувствовать,– сказала Хердис.

–Понимаю, что это, наверное, невеликое утешение, но без Вилли это дело никогда не раскрыли бы. Вам надо смотреть на это так.

–Мне это не поможет.

–Ну, может, со временем…

Хердис покачала головой.

–Сколько жизней во всей этой истории загублено зря!

–Наверное, мне не надо было садиться с ним рядом,– задумчиво произнес Конрауд.– Мне надо было сразу же увести его с этого уступа. Я хотел приблизиться к нему осторожно. Думал: авдруг он…

Он замолк.

–Не знаю,– сказал он наконец.– Лукас же говорил, что он там все хорошо знает, и реку, и скалы, и что он не наделает глупостей. И что он боится этой реки. Он это не нарочно сделал. И полицейские, которые были со мной, утверждают то же самое: что видели, как он встает, а потом он вдруг сорвался вниз. Ничто не указывает на то, чтоб он так поступил нарочно. Моя подруга из полиции, Марта, от меня с этим просто не отстает. Она на меня чудовищно сердита. Наверное, ей бы хотелось, чтоб я тоже утонул.

Они надолго замолчали. Каждый думал о своем.

–Мы все это время несправедливо обвиняли Хьяльталина,– произнес наконец Конрауд с нескрываемой горечью.– Вот если бы он дожил до раскрытия дела! Если бы он узнал, что его репутация восстановлена! А сейчас уже поздно. Все эти годы он говорил правду, но ему никто не верил. Никто! В последние дни я думал о том, каково ему было – этому несчастному человеку. Каково ему приходилось все время. Все эти годы, когда он пытался утверждать, что невиновен, а ему не верили. Я думал о том, какую роль сам сыграл в этом. Как я сам обращался с ним. До самого последнего времени, когда он стал неизлечимо болен. Как в системе произошел сбой. Как ошиблись мы.

–Но вы же не знали, правда?– ответила Хердис.

–Да, наверное, нет,– сказал Конрауд.– Но нам следовало бы лучше понимать. Вот в чем суть. Нам следовало бы лучше стараться. Нам следовало бы догадываться.

Когда Хердис ушла, Конрауд какое-то время все еще сидел в гостиной и думал о Лукасе и Хьяльталине и о том, как можно было бы по-другому направить ход расследования,– ведь сейчас он знал, как все было на самом деле. Тишину нарушил громкий звонок телефона. Он посмотрел на часы: уже давно двенадцатый час,– и решил, что это Марта залила за воротник и ей надо кому-нибудь излить душу. Но он ошибся. Это была Эйглоу.

–Прости, что я так поздно,– сказала она.– Я помешала?

–Вовсе нет,– ответил Конрауд.

–Я тут думала насчет того, о чем мы с тобой говорили. Про наших отцов. Общались ли они. Тебе это для чего-то нужно?

–Не знаю,– ответил Конрауд.– Я сам толком не представляю, что мне делать с этой информацией. А ты считаешь, что это надо?

Они оба замолчали.

–Ты и впрямь считаешь, что они снова начали работать вместе?– спросила Эйглоу.– Ты можешь это как-нибудь установить?

–Я знаю, что они познакомились во время войны, когда оба состояли в Обществе психических исследований,– сказал Конрауд.– После нашего с тобой разговора я размышлял, жив ли еще кто-нибудь из этого общества, кто может знать о них что-нибудь – даже то, стали ли они снова видеться. Но, по-моему, их смерти никак не связаны друг с другом. Я не могу вообразить, какова могла бы быть причина этого.

–Нам надо было бы это забыть,– сказала Эйглоу.– Но все же я… мне это не давало покоя… с тех пор, как ты…

–Да, я понимаю.

–Ты мне сообщишь, если соберешься что-то делать с этими сведениями? Если что-нибудь обнаружишь?

–Сообщу.

–Обещаешь?

–Да, конечно.

–Прости, что я так поздно тебя побеспокоила. Мне не надо было звонить. Тебе же плохо.

–Нет, ничего страшного,– ответил Конрауд.

–Почему… что тебя огорчает?

–Мне хорошо. Ничего меня не огорчает.

–Точно?

–Да. Точно.

–Что случилось на этом скальном уступе?– спросила Эйглоу.

–Несчастный случай. Он упал в реку.

–Это было что-то другое.

–Нет, не другое.

–Ну, как хочешь,– запальчиво сказала Эйглоу и попрощалась.

59

Конрауд погладил себя по больной руке, вспомнил слова Эйглоу и еще раз перебрал в памяти все, что произошло на уступе. Он гнал от себя эти мысли, уж больно неприятными они были, но они пробуждались при малейшем поводе. Например, вот сейчас – Эйглоу. Она была права, каким бы образом ей ни удалось в коротком телефонном разговоре почувствовать, каково у него на душе. Когда он смотрел, как спасательный отряд старательно разыскивает Лукаса в реке, его охватило сожаление, и постепенно в его душе угнездилось чувство вины.

Шли дни, страсти улеглись, и его объяснение всех устраивало. А также свидетельство тех полицейских. А также и показания людей, которые находились на противоположном берегу и видели, как Лукас оступился, а Конрауд изо всех сил пытался его спасти и сам чуть не упал в Эльвюсау. Полицейское начальство ничего не стало предпринимать. Очевидцы видели только то, что при таких необычных и страшных обстоятельствах могло считаться естественным. Конрауд протянул пострадавшему руку помощи.

Но сам Конрауд знал, как все было на самом деле: он сознательно протянул сухую руку, понимая, что от нее проку будет мало. И что это так и останется тайной.

Теперь о том, чтоб он смог уснуть, не могло быть и речи. Он до утра поглаживал сухую руку и ворочался. Пялился в потолок и думал о Вилли, лежащем на улице, о нападении на своего отца у Скотобойни, о тревогах матери, о Полли, рыдающем на холме, о ясновидце Энгильберте и его дочери Эйглоу, о Бернхарде, висящем под потолком в лавке автозапчастей, о том, какой удивленный взгляд был у Лукаса, когда он ухватился за его сухую руку.

О страдании, отразившемся на его лице, когда он заглянул в глаза смерти.

Он представлял себе Хьяльталина в тюрьме. Прозрачно-голубые глаза, глядящие на него с больного лица – словно два оазиса в пустыне. «Если ты его когда-нибудь разыщешь,– сказал на прощание Хьяльталин,– отыграйся на нем хорошенько. Сделаешь это ради меня? Отыграешься на нем за то, что он устроил мне?»

Лишь когда Конрауд наконец заставил себя думать об Эртне, на него снизошел покой. И как иногда, когда ему бывало плохо и он сильно скучал по ней, к нему подкрались чарующие звуки песни «Весна в лесу Вагласкоуг»[30], и он незаметно провалился в сон без сновидений, вспоминая мягкий песок Нёйтхоульсвика и детей, играющих у воды, и поцелуй, пахнущий цветами.