Шрифт:
Закладка:
– Поясни, отче, что есть мѣрность. Я сознаю, что не положено, но ты о томъ молви.
– Мѣрность есть сестра единообразія.
– Не постигаю.
– Вотъ ходишь ты на службу ежеденно, въ одно время, ибо порядокъ превыше всего…
– Это тяжело, ахъ.
– Болванъ: не въ томъ дѣло, тяжело или нѣтъ, но въ томъ, что ты дѣлаешь это по своей волѣ, а не нѣкая сила незримая дѣлаетъ тобою! Вѣдь ты же дѣешь сіе, а не она?
– Кажется, я.
– А ежели и не ты, то силою богинь, а онѣ благи.
– Въ томъ не можетъ быть сомнѣній.
– Славно! Не забывай, сыне, и о томъ, что ты преображаешься сей мѣрностью, подчиняя себя ея закону; въ нее вовлечены тяготы, скука, растворяясь въ ней. М. обвинялъ въ слѣпотѣ всѣхъ и вся, но и самъ былъ слѣпъ: ихъ (и мое – по счастью) бытіе не было заданнымъ и несвободнымъ, какъ то ему видѣлось и думалось: они (и я) дѣяли то, что желали, то было наша воля, которая есть частичка пресвятой воли Матери: и милостью сей причастности наша воля чего-то да стоитъ; и что была она наша – онъ того не узрѣлъ. Но не только былъ онъ слѣпъ, но былъ и несвободенъ; ибо можно ли считать свободою нерастраченныя, вспученныя, забродившія силы души, корчившія черную душу его; и сіе называлъ онъ духомъ, который – не страшная высота, а попросту болото, безконечно-глубокая выгребная яма! Какая же здѣсь свобода, ежели онъ не могъ не дѣять, что дѣялъ! Слѣпецъ! Мальчишка! Вседерзостный безумецъ! Безумецъ, жительствовавшій плоти вопреки: то была одна изъ сторонъ злотворнаго его ученія.
– Отче, былъ ли онъ ратникомъ или учителемъ?
– Былъ онъ и тѣмъ, и другимъ единовременно.
– Отче, велико ли было его искусство какъ воителя?
– Да, никто никогда – ни въ нашихъ земляхъ, ни въ земляхъ прочихъ, намъ извѣстныхъ, – не видѣлъ такого ратнаго мастерства, каковымъ обладалъ онъ, многомощный, крѣпконогій, широкогрудый. И никто не вѣдаетъ, гдѣ и какъ «необоримый во браняхъ», какъ его нарицали, постигъ его. Но безъ сомнѣній: имъ обязанъ онъ темнымъ силамъ своей души. Бытіе его – мечъ обоюдоострый: не прелюбимый нашъ Лабрисъ, но мечъ чуждый.
– Стало быть, чуждый страху, былъ онъ стоекъ, отваженъ и крѣпокъ. Небрегъ онъ о плоти собственной, но крѣпостью отличался: не диво ли?
– Именно такъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ онъ грубъ и наглъ – не только съ людомъ, но и съ людьми вящими. Не вѣдалъ онъ, непокорный, страха богинь, потому и былъ пораженъ карою ихъ.
– Отче, отъ Судьбы не убѣжишь. Но вѣдаешь ли ты его друзей?
Акеро послѣ тяжелой паузы отвѣтствовалъ:
– Да, я вѣдаю. Но ихъ уже нѣтъ на свѣтѣ.
– Алкалъ онъ крови?
– Крови всѣхъ живыхъ алкалъ онъ, злоликій, злоокій, злосердый.
– Разскажи о его ученіи, отче.
Акеро выжидающе глянулъ на сына, словно опредѣляя по его облику, способенъ ли тотъ понять, а, понявши, не разболтать. Отирая слезу, катившуюся по ланитѣ, онъ сталъ разсказывать объ ученіи М.
– Ученіе его – сосудъ смердящій: ни совѣсти, ни чести, ни пользы отъ него – лишь вредъ, великій и ужасный! Горѣвшій зломъ пречернымъ, безчинствующій, всюду сѣялъ онъ сѣмена безчинства, раздора и горя, онъ – язва сверкающая…сей поборникъ нечестія…о Критъ преславный, запятнаны святые твои покровы! Смыслъ имъ сказаннаго былъ теменъ для меня порою; теменъ онъ и нынѣ. Ибо и самъ онъ теменъ, и ученіе его темно. Ибо улыбалось ему безуміе бездонною своею пастью. Сказанное имъ – плоды сумасшествія, многословіе безсмысленное, а ежели и былъ въ нёмъ смыслъ, то смысломъ была превеликая въ своей силѣ пагуба! Ибо вѣдаю одно: ученіе его – разрушеніе и погубленіе всего и вся, ибо оно имѣетъ фундаментомъ растождествленіе себя съ бытіемъ всеобщимъ. Человѣкъ тогда могущественъ, когда во смиреніи предъ Матерью – питательницею всей Вселенной – преклонилъ колѣни; силою надѣляетъ она сокрушеннаго сердцемъ, покорнаго ей, – въ томъ мудрость единая. Итакъ, ужасающее и самочиннѣйшее его ученіе, переспавшее съ Нищетою, душепагубное какъ никакое иное, было еще безумнѣе, чѣмъ онъ самъ, и отъ того не менѣе заразительно, ибо необоримо и необратимо оно: рожденное тьмою и выдаваемое за свѣтъ, было оно чумою, и донынѣ чую ядъ подъ устами его. И слово его – стрѣла, пронзающая сердца – не только людей, но и боговъ, ибо коренится въ безднахъ, но не Земли-Матери, но небесъ. Критъ палъ жертвою сего ученья, несмотря на то что мерцаніе правды, стремленье къ благу, къ наилучшему и искренность сужденій и были поначалу въ словахъ его, но чѣмъ далѣе, тѣмъ рѣже; очень скоро исчезли они и вовсе. Итакъ, преклони ухо свое и внимай: нянчился онъ со своимъ Я, кое ему было дороже всего на свѣтѣ, какъ иная матерь со своимъ новорожденнымъ чадомъ; ратовалъ за преобладанье Я надъ Мы, но обладалъ Я только онъ – по его же словамъ; но ратуя за Я, былъ онъ лишь терзаемъ и распинаемъ имъ; того мужа при томъ, который ничего не желалъ разрушать и ничего небывалаго не желалъ также, за мужа не признавалъ; и клялъ всѣхъ живущихъ подъ Солнцемъ за поклоненіе – осознанное или неосознанное – слѣпому богу, создателю міра сего, – продолжалъ Акеро, съ несвойственной ему нынѣ жадностью выпивая чашу кносскаго вина, томившагося въ амфорахъ весьма долгое время. – Но мы живы и здравствуемъ, а онъ, сей учитель недолжнаго? Дары «слѣпого бога», неподлиннаго-де, мнѣ вѣдомы (всѣ боги и самая Судьба – со мною), а дары нѣкоего подлиннаго-де бога (коего никто не видалъ) мнѣ невѣдомы, какъ невѣдомъ и онъ самъ; и ему, М., онъ невѣдомъ, слышишь, невѣдомъ! Богъ его – хуже Баала и Молоха, ибо М. пожертвовалъ вѣсь Критъ несуществующей его тѣни! – переходя на крикъ, распаляясь, говорилъ Акеро, очи чьи метали молніи; выпивши вина, послѣ долгаго, никѣмъ и ничѣмъ непрерываемаго молчанья онъ продолжилъ много спокойнѣе. – Мнѣ поистинѣ жаль М., судьба чья была расплатою за ошибки ума, бытіе – раной кровоточащей, а слова его – кровью изъ отверстой раны. Я могу не записывать свои словеса: они уже въ мірѣ, они – міръ, міръ – они; его же слова – плодъ болѣзни, безумія, безсилія, «духа». И не слишкомъ ли великое благодѣяніе я оказываю
