Шрифт:
Закладка:
Михаил Гершензон писал:
У нас В. В. Розанов первый поднял голос в защиту естества, и только очень немногие сумели понять его [ГЕРШЕНЗОН (I)].
И действительно:
Религиозный натурализм Розанова вытекает из его опоры на органическое начало, из отказа от рационалистического механицизма, как и у всех мыслителей славянофильской ориентации. Но если у Данилевского и Леонтьева это привело к распространению биологических принципов на развитие общества, то у Розанова биологизм приобретает всеобъемлющий характер свое образной реставрации архаического, почти первобытного религиозного натурализма. Прослеживая таинственное взаимодействие духа и плоти, Розанов делает ряд интересных открытий в неизученных прежде областях, в частности, раскрывает важную роль в истории духовной культуры так называемых «людей лунного света». Но в то же время, по мере его погружения в эту иррациональную область, темная стихия пола незаметно вытесняет духовное начало и виталистический психологизм Розанова сужается до поэтизации собственно сексуальности, до культа «фаллоса». Именно тогда в его философии особенно ощутимо проявляются те демонические черты <…>. Однако взятые в целом, а не только в крайностях полемического отрицания, его сочинения не столь уж «демоничны» — в живой конкретности его искренних, трагических вопрошаний, несомненно, содержится мощный творческий, положительный заряд[187].
В своем гендерном проекте Розанов особый упор делает на семейно-брачных отношениях, которые рассматривает в качестве единственно возможной и с религиозной точки зрения — важнейшей социальной формы межличностных отношений для продолжения рода: нет высшей красоты религии, нежели религия семьи.
Брак, по его мысли, есть «величайшее из таинств»: здесь совпадают, как «равно ожидающие Бога», «ранняя бесконечность» (рождение) и «поздняя бесконечность» (смерть). Поэтому,
рождаясь и умирая и, наконец, вступая в брачную, то есть в глубочайшую связь с человеком и человечеством, каждый из нас подходит к краю индивидуального бытия своего, он стоит на берегу неисследимых оснований личного своего существования, понять которых никогда не может и инстинктивно, содрогаясь и благоговея, ищет освятить их в религии.
Таким образом, в представлении Розанова-философа пол — «это не функция и не орган», а «второе Лицо» человека — потустороннее, но «ближе стоящее к Богу, чем разум и даже совесть». Сакрализация пола позволяла ему достаточно долгое время оставаться в традиционно православном, говоря его же словами, «узле» бытия. Но, по мере развития его взглядов особую роль репродуктивной функции семейно-брачных отношений и «присваивания» ей онтологических свойств, у него наблюдается все больший уход в историю, в миф, в язычество, сопровождающееся обскурантистским неприятие актуальной культуры и современным состоянием религии.
В своей хаотической, личностно интимной, подлинно экзистенциальной «натурфилософии», где стержнем является метафизика пола, а человек и природа соотносятся как микрокосм и Космос, Розанов с огромной силой выразил неизбывную боль разделения плоти и духа в современном мире как объективную драму человеческого существования[188].
По мере углубления в исследование состояния семьи и брака в России, Розанов в работе «Русская Церковь» (1909), вошедшей затем в книгу «В темных религиозных лучах» уже обвиняет именно православие в упадке брака и семьи. По его мнению, русская Церковь способствует «неправильному» осмыслению самой библейской идеи брака, «выбрасывая» из нее все духовное — самое чувство брака, его поэзию, оставляя только «голое и безлюбовное размножение». При этом всякую попытку прояснить статус семьи и брака Церковь воспринимает как «попытку восстановить язычество». Розанов обращает внимание на фанатизм, имеющий место в православной церкви, который, вместо умножения полноты жизни, ведет к сектантству, гибели, к потребности
…истребить из религии все человеческие черты, все обыкновенное, житейское, земное и оставить в ней только небесное, божественное, сверхъестественное. Так как, в сущности, метафизичнее смерти ничего нет, и ничего нет более противоположного земному, чем умирающее и умершее, то в этой крайности направления. Православие и не могло не впасть в какой-то апофеоз смерти, бессознательный для себя и однако мучительный.
Ориентация православия на аскезу, «тот свет» губительна, по мнению Розанова, прежде всего в части отрицания святости семейного очага и родотворчества. Кроме того, православие не только отозвалось на потребность человека страдать самим фактом монашества, доведя аскетизм до крайних границ. Он пишет:
Странный дух оскопления, отрицания всякой плоти, вражды ко всему вещественному, материальному сдавил с такою силою русский дух, как об этом на Западе не имеют никакого понятия. В католических самобичеваниях есть все-таки нервы. Тайну русского аскетизма составляет именно без-нервность: плач, горе…есть порицаемая слабость для аскета. Как и бурный гнев на чужой грех, на зло — есть прямо грех, проступок и «падение святого».
<…>
Вообще, животное начало с страшною силою отторгнуто, отброшено от себя Православием. В сущности, оно все — монофизитно, хотя именно на Востоке монофизитство как догмат было отвергнуто и осуждено. Но как догмат — оно осудилось, а как факт — оно обняло, распространилось и необыкновенно укрепилось в Православии и стало не одною из истин Православия, а краеугольным камнем всего Православия. Все это выросло из одной тенденции: истребить из религии все человеческие черты, все обыкновенное, житейское, земное, и оставить в ней одно только небесное, божественное, сверхъестественное. Так как, в сущности, метафизичнее смерти ничего нет и ничего нет более противоположного земному, чем умирающее и умершее: то в этой крайности направления Православие и не могло не впасть в какой-то апофеоз смерти, бессознательный для себя и, однако, мучительный. Отсюда такая искажающая истину тенденциозность, как представление Богоматери почти старухою; таково утверждение, что Богоматерь и «до рождения», и «во время самого рождения», и «после рождения Спасителя» осталась девою, хотя в Евангелии сказано, что она принесла в храм двух горлинок, что делалось еврейками по окончании женского послеродового очищения, и, будучи жертвою за нечистоту этого процесса, не могло быть принесено Св. Девою без него. Да и физический акт родов младенца, все равно, если рождающийся был и Бог, однако же Имевший физическое тело именно младенца, не мог совершиться без нарушения главного и единственного признака девства, именно без разрушения девственной плевы. В Евангелии, при указании принесения в жертву двух горлинок, так и изложено это событие, как совершившееся в обыкновенных человеческих чертах. Но православные неодолимо гнушаются внесением «обыкновенного» в
