И когда я вспоминаю о том вечере, тошнота и по сей день не проходит.

Она все же заметила, что я не в себе, улыбнулась покровительственно:

– Не бойся так, Джанет. Я не позволю, чтоб Рэндалл тебя…

Грохот и низкий, сдавленный стон прервали ее слова, и она вскочила, бросилась к дверям, но, едва сделав шаг, пошатнулась и опустилась на пол. Распахнулась дверь, и из коридора ввалился сандеранец, серый, с розоватой пеной на губах и побелевшими глазами:

– Г… госп-пожа… п-пред…

Он не договорил, свалился рядом с Элизабет, забился умирающей рыбой, булькая и хрипя, а в открытые двери вслед за ним тянулся мерзостный запах рвоты, крови и смерти.

Ноги и меня держали плохо, но совсем не прикасаться к вину было бы подозрительно. Я опустилась рядом с сестрой, обняла ее дрожащими руками. Сердце колотилось так быстро и больно, что я надеялась малодушно, что оно не выдержит и последний удар нанесу не я.

– Прости, – прошептала едва слышно. – Так надо.

Сон быстро ее утягивал, пеленая слабостью, и я держала ее в объятиях, смотрела в ее меркнущие глаза, пока они не закрылись.

До сих пор мне снится это в кошмарах, как она смотрит на меня – не с ненавистью, не со страхом, о нет.

С уважением.

Потому что я наконец ее переиграла.

Не помню, сколько времени прошло – хлопали двери, раздавались шаги, но я сидела рядом с Элизабет и, казалось, сама засыпаю вслед за нею. Граница меж сном и явью истончилась, и рядом ходили Грайне и матушка и вели долгий спор о порядке в доме, старых договорах и вырезанных сердцах.

Меня тряхнули за плечи, перед глазами вспыхнул огонек, и я вскрикнула, отстраняясь, пряча лицо за вскинутой ладонью. Словно куклу, меня поставили на ноги, впихнули в руки чашку с водой такой ледяной, что тут же свело зубы и начал колотить озноб.

– Если бы я не видела, как ты пила противоядие, госпожа, – лукаво улыбалась Грайне, забирая кружку из сведенных холодом пальцев, – решила бы, что из чувства вины ты захотела последовать за сестрой. Как легко на тебя влияют зелья – легче, чем на простых людей.

Она легко подхватила Элизабет на руки, словно та и вовсе ничего не весила.

– Идем, не будем время терять. Придется справляться самим – Деррен занят, помогает сандеранцев закапывать.

Во дворе Грег запрягал в телегу лошадь, что-то тихо шептал ей, гладил по гриве. Она чуяла запах смерти, всхрапывала, недовольно перебирала ногами, но вырваться не пыталась. Чуть в стороне стоял экипаж Элизабет, и кони из него уже были выпряжены и устало склонили головы к поилке.

Встретив спокойный взгляд конюха, я смутилась и опустила глаза – мне почудился в них укор и осуждение. А может, я сама желала их увидеть.

Деррен вытащил из дома очередное тело и забросил в телегу, отдышался.

– О телах не беспокойся, королева. – Он улыбнулся, словно таскал и складывал не трупы с кровавой пеной на губах, а тюки ткани. – Их не найдут. Об их конях я тоже позабочусь – чтоб не заметили их раньше времени.

Он смотрел на мертвых равнодушно, не видя в них врагов, не видя в них людей, ни гнева, ни жалости не испытывая: к чему гневаться на куст, что дорогу перегородил? Срубить его и сжечь.

Меня снова начало подташнивать, и я поспешила за Грайне.

Пусть все закончится. Пусть все это уже закончится.

Яблоня все так же чернела рядом с алтарным камнем, символом того, что уже ушло безвозвратно, и порождала лишь глухую тоску в сердце. Грайне опустила Элизабет на камень и отошла подальше, туда, где не будет чуять запах крови. Сестра спала, лицо ее было безмятежно – впервые в жизни, и хотела бы я верить, что таким оно останется и в смерти, не исказится в боли и муке.

С другой стороны от камня склонилась Маргарет, огладила тонкими пальцами лицо сестры, коснулась губами ее лба. Хотелось дотянуться до нее, сжать ее ладонь, ища поддержки, но тяжестью налились мои руки, словно я сама обратилась в камень.

Когда я занесла над сестрой клинок, никого не оказалось рядом.

Руки тряслись, и кинжал в них ходил ходуном, пелена слез застила глаза. Отбросить бы его, как змею, обнять Элизабет, и долго рыдать, пока она не проснется, но нет – не было у меня на это права. Однажды я уже выбрала неправильно, и теперь гибли те, кого я жаждала спасти.

Лезвие клюнуло Элизабет в грудь, и тут же под острием на ткани распустились кровавые цветы. Камень теплел, требуя больше и больше крови, и уже кинжал вел мои руки, бил и резал, и кровь обжигала пальцы, струилась по ним, каплями срывалась вниз.

Никогда мне ее не отмыть.

Тонкими ручейками вопреки всему кровь собиралась и текла с камня к яблоне, ныряла у корней в землю, и теплее становилось вокруг, веяло влажной землей и сладковатым запахом цветов.

Один за другим проклевывались листья из почек, окутывая ветви зеленым туманом, звездами распускались цветы, крупные и такие белые, что почти светились в сумерках. Яблоня оживала, вздыхала после долгого сна, скрипела, словно потягиваясь, словно пытаясь сбросить оковы, что не давали ей цвести и плодоносить.

Но снегом слетели на землю лепестки, все меньше и меньше оставалось цветов на ветвях, и ни одной завязи они не оставили после себя. Неужели мало ей? Что я еще должна отдать?!

Кинжал выпал из ослабевших пальцев, и долго, безумно долго я смотрела, как опадают лепестки на землю. А потом я подхватила тело Элизабет – небывало легкое, усеянное алым жемчугом – и отнесла к корням яблони, положила на землю. Раз мало тебе крови, забирай целиком, но пусть смерть ее напрасной не будет. И земля с треском расступилась, и корни утянули ее вниз, в темноту, оплели в объятиях столь крепких, каких никто не дарил ей в жизни.

А потом сошлась земля, и следа не осталось от могилы Элизабет.

А потом осыпались мне на руки последние лепестки, и на месте их остался плод – белый, серебрящийся, словно луна. Он рос, наливался соком – и кровью, – и краснела его кожура, сияя столь ярко, словно внутри яблока полыхало пламя.

Оно опустилось мне в руки, и я вскрикнула, едва его не выронив, ибо яблоко было горячим и пульсировало, словно живое сердце.

8

Месяц серпом прорезал темень, когда я вернулась