– Да ладно тебе, неужели неинтересно? Он же здесь, совсем рядом, в паре километров. Лежит в лесной избушке, один-одинешенек. Хочешь?!

Совсем рядом? Но тогда это точно не хамбо-лама. А кто?

Однако сказать он ничего не успел. Колька уже переехал через сплошную, свернул влево, помчал по какой-то проселочной дороге, грохоча и отбрасывая колесами тяжелую мерзлую грязь.

– Эх, прокачу! – ревел Колька, бешено ворочая рулем, глаза у него стали белыми, бельмастыми, как у безумного или зомби.

Они въехали в лес, затряслись на буераках.

Дорога скоро кончилась, грузовик пробирался вдоль лесных тропок, то появлявшихся, то снова исчезавших. Темные еловые лапы, обиженные, били по лобовому стеклу, заслоняя и без того небогатую видимость. Казалось, вот-вот уткнется машина в дерево, встанет, не сможет ехать дальше. Но в самый последний момент, вильнув, тропка вела их дальше, и ровно настолько ее хватало, чтобы только-только протиснуться сквозь лес, прижав, как уши, исцарапанные боковые стекла.

Вокруг быстро темнело. Сквозь натужный рев мотора пробился дальний волчий вой.

– Не бздеть! – велел Колька – то ли Бушу, то ли, чем черт не шутит, себе самому.

Грузовик потряхивало, руль в руках шофера погуливал, вместе с ним погуливала и машина, их бросало, как сардины в коробке. Дважды уже Буш, сам того не желая, ударился головою о потолок и чуть не расквасил нос о лобовое стекло, а они все ехали, тряслись, содрогались.

Наконец мука эта закончилась – и как-то быстро, в один момент.

Они остановились на небольшой поляне. В центре стояла обычная деревенская изба, какие от веку принято строить на святой Руси, без всяких притом изменений и модернизаций. Небольшое крыльцо, сделанное из пегих от старости досок, покосилось, голубые когда-то наличники на окнах выцвели до белесых кальсон, окна были глухо закрыты ставнями, да еще для надежности крест-накрест перебиты доской.

– Вот, – сказал Колька, тяжело дыша, – здесь он. Весь тут, как огурчик.

– Не нужно, – попросил Буш. – Не стоит…

Но Колька не слушал его, открыл дверь, вытолкнул из кабины Буша, выпрыгнул сам, схватил за руку, поволок за собой, в дом. Когда поднимались на крыльцо, ветхая доска под ними подломилась, едва не упали. «Плохая примета», – смутно подумалось Бушу, но они уже заходили внутрь, распахнув настежь скрипучую дверь.

Буш судорожно зажал нос, ожидая смрада, тления, тяжелого духа или, на худой конец, запаха формалина, но с удивлением обнаружил, что воздух обычный. Спертый немного, это да, но как же не спереться при закрытых окнах и дверях?

Буш и Беспалый прошли сквозь сени, поднялись вверх еще на несколько ступенек, вошли в горницу. Слева стояла беленая большая печь с наполовину разинутой темной пастью, прямо – начисто струганный обеденный стол с лавками, а справа на высоком помосте – красный, изготовившийся к преисподней гроб. С порога нельзя было понять, пуст гроб или место уже занято законным владельцем. Да, признаться, и не хотелось выяснять таких тонких вопросов, хотелось только уйти побыстрее.

Однако тут случилось странное: Колька, стоявший чуть позади, быстро и резко толкнул его в спину, так что Буш полетел в центр горницы, споткнулся, замахал руками, еле удержался на ногах. В гневе он обернулся назад, но увидел только захлопнутую дверь, услышал лязг задвигаемого засова и удаляющийся, как гиена, хохот Кольки.

Буш похолодел: он попался в ловушку.

Беспалов, который так красочно рассказывал ему про Орден, оказался стукачом, а может, даже и штатным осведомителем. Наверняка уже набирает номер федеральной службы хранителей. Пройдет совсем немного времени, и сюда вломятся офицеры в элегантной черной, как у древних фашистов, форме. Они бросят Буша лицом в пол, наденут на него наручники, отвезут обратно во дворец. Мышастый будет читать ему нотацию, Хабанера укоризненно качать своей испанской головой, а Чубакка Рыжий безразлично улыбаться, глядя сквозь потолок куда-то в непроглядные, как бетон, и серые небеса. А потом… Потом они сделают с ним то же, что сделали с предтечей – похоронят живьем.

Буш рванулся к двери, застучал, стал бить в нее ногами, кричать… Нет, не рванулся, не закричал, не стал бить. Дверь была крепкая, с первого взгляда видно, ногами такую не возьмешь. Но, может быть, лом или топор? «Откуда здесь лом или топор?» – сказал он сам себе и сам себе же ответил: «Но ведь это просто изба. Могли же здесь сохраниться орудия труда, всякие там мотыги, ухваты и грабли…»

Не очень, однако, веря в предприятие, он все же пошел по горнице, заглядывая в углы и надеясь где-нибудь да обнаружить искомое. Проходя мимо гроба, повторял тихо: «Не смотри, не надо, не смотри, не надо…»

Но не выдержал, конечно, посмотрел. И содрогнулся. До последнего он надеялся, что гроб пустой, что никого там нет, – но в гробу лежал кадавр. Выглядел он точно так, как в хрестоматиях: с высоким лбом (для врагов – лысый), с еле уловимой картавинкой в углу рта, в темных перчатках на костистых полуразложившихся лапках. Сквозь закрытые навек глаза все еще чудился хитрый прищур. Только лежал он не в костюме, как принято было изображать, а в грубом белом саване, будто простой смертный…

В выражении его лица – желтого, воскового – вдруг почудилось Бушу что-то обиженное. «Голубые глаза и горячая лобная кость… – вспомнил он. – Мировая манила тебя молодящая злость…» Это были стихи другому мертвецу, совсем другому, но как они подходили тут, как были к месту, ко времени… Или стихи эти подходили всякому человеку, любому, незаслуженно ввергнутому в смерть? А есть ли заслуженная смерть, и все ли, кто смертью умрет, по вине своей страдают… Может быть, скоро так лежать и ему, Бушу? Или все-таки бывают исключения?

– Бедняга, – неожиданно для себя проговорил Буш. – Каково тебе тут одному – в пустоте, сироте?

В ту же секунду случилось необыкновенное: древний базилевс открыл глаза, посмотрел ими на Буша – и глаза эти оказались выцветшими, как васильки, как наличники на окнах, как все наше чужое среднерусское небо.

Буш попятился, крик застрял у него в глотке.

– Где я? – жалобно спросил великий старец.

В голосе его, сухом, надреснутом, не было ничего ужасного или даже просто пугающего. Это был просто старик, перенесший инсульт, старик, который проснулся в собственном доме и не узнает ничего вокруг.

– Где я? – повторил он, устремив на Буша васильковые глаза (Буш подумал, что, наверное, такие же, выцветшие и беспомощные, должны быть и у него самого, иначе кто бы поставил его базилевсом).

– Вы в безопасном месте, – выдавил Буш – а что он мог еще сказать?

– В безопасном? – переспросил первый предтеча и, видимо, не поверил Бушу, не до конца поверил. Вместо того чтобы продолжить разговор, он уперся тощими пигментными руками в края домовины – старые доски затрещали – и сел в своем гробу. Желтый, почти прозрачный, смотрел он на Буша с упреком, губы шевелились беззвучно, белесая бровь подергивалась.