Каждый проходящий мимо человек — мужчина или женщина — это он. Даже дети. Его квартира стоит закрытой уже неделю. Я не могу ему позвонить, мы не обменялись номерами. Но что толку? Его больше нет, его никогда не было.

«Ты знала, что у нашего соседа есть жена и дочь?»

Мы с тобой никак не можем поговорить. О Лондоне, куда ты скоро поедешь — я слышу, как ты взволнованно обсуждаешь это не со мной, а со своими коллегами по телефону. О соседях по кондоминиуму, о нас с тобой, даже о Терезе. Ни о чем. Не обсуждаем версию, что Марко Сенигаллиа говорит правду и, следовательно, чудовище — кто-то из нас. Я звонила карабинерам даже не знаю, сколько раз, узнавала, что делать дальше. Я не сказала тебе об этом. Наконец мне удалось поговорить со старшим сержантом Борги. Она подтвердила то, что писали газеты: показания младшего Сенигаллиа признаны достоверными. Я спросила ее, следует ли нам уехать отсюда (и куда?). Она рассеянно ответила: «Вы и ваша семья в безопасности. Пожалуйста, не мешайте нам работать». Это было похоже на автоответчик. Вы и ваша семья в безопасности — что это значит, Массимо? Я пыталась перезвонить, но безуспешно. Что, что, черт возьми, мне теперь делать?

Если, как говорят карабинеры, сын Сенигаллиа не лжет, чудовище здесь, ты понимаешь, Массимо? Почему мы никогда не говорим об этом? Оно может наблюдать за нами прямо сейчас.

Возвращаясь домой и отправляясь на улицу, я смотрю на дверь Фабрицио. Он единственный, с кем я могла бы сейчас поговорить. Только он никогда не вернется. У него есть жена и дочь, о которых он мне не рассказывал. Хотя много ли мы говорили? Но ему тоже нельзя доверять. Как и всем остальным.

«Что мне делать?» — спрашиваю я каждый день у дома, пока хлопочу по хозяйству, ведь я хорошая мама.

«Поверь мне, Франческа, — говорит мне дом. — Пока мы друзья, все будет хорошо».

Я говорю только с домом.

Ты берешь газету, и я вру себе, что этот перепачканный типографской краской лист бумаги может рассказать нам, где находится Фабрицио, и сообщить, когда он вернется. Ты что-то читаешь, не знаю о чем. Затем отрываешься от газеты. Хочешь сказать, что там больше не пишут о Терезе?

Что боишься за своих дочерей? Или спросить, что с нами случилось, Франческа, что с нами происходит? А может, тебя восхищает утреннее солнышко? Скажи мне что-нибудь, что угодно.

И ты действительно открываешь рот. Я жду, я не могу заговорить, если ты не сделаешь этого первым. Я могла бы все тебе рассказать. Но ты просто улыбаешься мне. У меня есть мгновение, в которое я могу втиснуться, трещина, в которую стоит пролезть, чтобы удержать тебя, но я говорю:

— Тебе пора?

На самом деле, может, этой фразой я не отпускаю, а прогоняю тебя? Может, у тебя оставалось десять минут или час, но я разрушила чары. Может, из-за этого ты больше ничего мне не рассказываешь? Уже несколько месяцев.

Ты смотришь на часы, отвечаешь немного растерянно:

— Да, вообще-то да.

Целуешь дочерей, и я вижу, что ты смотришь на них испуганно, с отчаянием, но когда поднимаешь взгляд на меня, выглядишь как обычно. Прощаешься. Уходишь. Ветер подхватывает газету, я не успеваю ее схватить. Черная, как ночь, фотография, на которой видны два очень сердитых белых глаза, ползет по песочного цвета плитке, которой вымощен двор. СМИ больше не пишут о Терезе и Вито. И никто о них не говорит. Даже здесь. Пожилая, изысканного вида дама, наклоняясь, чтобы поднять газету, укоризненно смотрит на меня. Не могу сообразить, кто она. Возможно, это Колетт, хотя…

Она делает вид, что тоже не узнает меня — имитирует, ведь мы в двух шагах друг от друга, — и шагает со свернутой газетой в руках к урне. Сквозь шорох падающего листа бумаги я слышу ее слова:

— У некоторых нет ни капельки стыда.

3

Каждый день, даже в это воскресенье, мне звонит редактор. Сердце заполошно бьется, но я не отвечаю. Как мне только в голову пришло отправить ей те эскизы? Стоило хорошенько подумать. Я получаю голосовое сообщение, Анджела включает его (откуда она все знает?), и комнату оглашает голос редактора: «Материал, который ты мне прислала, это просто что-то невероятное, я никогда такого раньше не видела!» Она очень взволнована. Тогда я набираюсь смелости и перезваниваю ей.

— Фра-а-а! Как приятно наконец-то тебя услышать! Я просто в восторге! «Клятва мрака» — это бомба! Вот он, наш проект! Наконец-то! Я раздала эскизы всем в издательстве. Нам безумно нравится, Фра, безумно. Эта книга — просто джекпот.

— А как насчет «Подруги-темноты»? — недоверчиво спрашиваю я.

— Это мусор. Вот настоящая ты. Джекпот, Фра.

Я уже думаю, как запустить проект, доверь это мне.

— Но… я… — у меня колотится сердце.

— Когда планируешь закончить? — спрашивает меня Ева.

Даже не задумываясь, отвечаю:

— Через пару недель.

Редактор искренне смеется:

— Ты гений, Фра, ты всегда была гением.

Потом отключается. Я инстинктивно улыбаюсь, глядя на телефон, и внезапно чувствую себя довольной, счастливой, и дом говорит: «Вот, ты забываешь Терезу».

«Если мне суждено что-то забыть, дай мне забыть Фабрицио».

4

«Ты заслужил побыть один, без нас», — сказала она дому. Взяла девочек и ушла.

Она ощущала что-то — что-то вроде маленького настоящего счастья? — после разговора с редактором. И хотела подержать это чувство в руках, согреть его, заставить расти, а не потерять из-за споров с домом.

Они вышли за ворота и сразу повернули в «Бар Мэри» — ведь стояло отвратительное воскресенье, такое же мерзкое, как все другие воскресенья, и с ним не хотелось иметь ничего общего. Эмма в коляске, Анджела бегает вокруг.

Барменша улыбнулась Франческе.

— Кофе, горячее молоко и круассан с шоколадной начинкой, — сказала она.

— Конечно. Как дела? — поинтересовалась барменша.

Как дела? — Видишь, это ты на самом деле не хочешь ни с кем дружить. Ты могла бы спросить ее, а не сразу нагружать заказом.

Франческа выпила кофе за стойкой. Время от времени давала Эмме глотнуть горячего молока. Анджела о чем-то болтала, стоя перед муралами на стене бара и время от времени откусывая от круассана. Барменша разговаривала с другим клиентом. Франческа чувствовала себя хорошо.

— Привет, — она услышала рядом с собой теплый голос. Голос, который хорошо знала.

Она обернулась. Ее сердце сильно забилось.

— Привет, — сказала она.

Фабрицио! Он неизвестно откуда взялся и когда пришел.