Шрифт:
Закладка:
Меня до боли прожгло, когда я узнал, что этот закостенелый Толен отказался взять мой пакетик для тебя, — только из твоего письма вчера узнал. Меня не известила та дама, у которой я оставил посылочку для передачи Толену! А как я просил ее! И я был почти уверен, что ты все получила, и был рад твоей маленькой радостью. И вот… что за люди! Все — только для себя!! Ничто не изменит этих господ «европейцев». Они лишены сердца, способности вживаться в чувства — не ихние. «Каждый для себя» — вот вечный девиз их. И отзовется (и отзывается!) такое предельное шкурничество! Не будет счастья г-ну «Толену» — в самом широком значении. Посылка — для больного человека, — знал же он! — хотя бы и сквозь толщу-шкурность свою! — для доброй знакомой его жены, — и так поступить. Хотя бы что-нибудь мог взять! Хотя бы только лекарства, пасхальное яичко! Отобрали бы… Пусть, надо было пойти и на это. Это лишь отговорка. Для своей Фаси он, конечно, забрал все, что хотел. Милые духи для тебя… сколько я их добывал, хранил, ждал случая! Он мог бы открыть их, как свои. Не захотел. Шкура. Он _п_о_л_у_ч_и_т_ воздаяние, — и ско-ро. Я это чувствую. И я хочу этого, х_о — ч_у. Мало им, толстокожим… — будет больше. Ах, Олёк… все возмерится. И уже возмеряется. Прочуй, как только ты умеешь читать меня… — прочти «Чудесный билет»… — из «Про одну старуху». Вчера почему-то попалось мне на глаза… — «Губить пойдут — а мы спасемся!»239 Там ни одного лишнего, пустого, слова нет, — так ясно я увидел. И сам, себе, вслух, _о_д_и_н, прочитал вчера, — перед получением твоего письма. Прочти. К сему идет. Я — во многом (за эти месяцы) сделал пересмотр — из моего душевного склада. Да, я, как всегда, брал не рассудком, а чувством… — не — «как должно быть», а… — как хотелось, чтобы было. И — поплатился томлением тягчайшим. Плачусь. Но меня не оставляет _в_е_р_а, то что-то, что во мне «шепчет». Ну, как мой рассказчик перед группой фонтана Святого Михаила-Архангела на парижской площади. А ОН — «спасемся»! Вопреки всем толстомясым «голландцам» и прочим _г_л_у_х_и_м_ и слепым. — Ах, скот этот Тюлень-Толен! Ну, отобрали бы… Подумать, какая важность. Но для них — вещи — все. А сердце _ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_о_е — они его не видят, не могут представить, они слишком узки и сухостойны, слишком лишены воображения-чувства.
Завтра я напишу тебе, а сейчас надо ехать по «злобу дня сего», для пропитания, по пятницам я получаю особый творог, ехать далеко, заеду за моим пакетом к этой «H_o_l_e_r’e»240 — приятелю той «холеры-остолопа». Так ты и не получила «Под горами»! Теперь я вложусь в «Пути Небесные», буду писать гОном. Я спокоен за тебя. Не оставляй меня без писем. Не сможешь если — пусть мама, хоть две строчки. Господь с тобой, моя светлая. Целую. Ваня
Дари погребена в Шамордино241. Вчера была у меня пожилая дама242, которая _в_и_д_е_л_а_ могилку Дари и ее посмертное фото.
25. VI.43 10 ч. вечера
Не пришлось послать, и вот, дописываю. Волнения за эти дни томлений сказались разбитостью, слабостью. Вернулся домой вареный. Не заходил и за посылкой незадачливой моей. Боже, как я убит этой незадачей, — как думалось — вот моя бедняжка будет читать мое, еще нечитанное, будет вдыхать «Душистый горошек», любоваться новым «пасхаликом», так запоздавшим… и Vichy-pastilles будет хрупать… a «cellucrine» так нужен тебе, для укрепления… — и вот! Сердце сладко, до щемящей боли, понывает, как представляю себе тебя, всю затерзанную тоской, тревогой неопределенности — до операции-то! — и ты, в эти часы, ду-мала обо мне, в заботе обо мне, ничтожном! Родная, ласточка, свет вечный мой, святая детка… Да что обо мне… — этот дикарь-жестянка, этот голландец Т[олен] _л_и_ш_и_л тебя, — сознательно, не желая утруждать себя, тревожась за свой покой в дороге, не взял..! Последний наш мужик этого не сделал бы, — перед страданием, перед _ч_и_с_т_о_т_о_й! Ведь не слепец же этот бесчеловечный!? — ведь он хотя бы от своей жены знал о тебе!.. — _к_т_о_ ты, _к_а_к_а_я — ты! О, пустышки, формы человечьи, набитые черным мясом, напитые черной кровью, салом налитые! — о, ско-лько их повсюду здесь!.. — таких!! Забудем.
Оля, не думай о болезни. Помни: ты — в Руце Божией. Пречистая с тобою, все святое — тут, около, — светло молись — и будешь жить, вернешь и волю творческую, и радость перед всем чудесным в Божьем мире! Ты _д_о_л_ж_н_а_ быть — и бу-дешь! Все Господне — тебе опора, укрепление, исцеление. Не ослабляй себя. Надо петь, надо заставить себя петь. Не волнуй себя накручиваньем дум. Как пришла слабость духа — шепчи умно: «Господь мя пасет, и никто-же мя лишит!» Не мне тебе советовать, знаю… — ты духовно сколь же полней меня, полуопустошенного. — Бог даст и _н_а_ш_е_ прояснится. Все я жду этого, все жду. Что-то должно произойти… — не знаю, но — во мне тревога-нетревожная. Все думается — вот пройдет [боль]… — и вдруг… — и так воспрянет сердце, так всполохнется… — сам не знаю, — какие у меня надежды?.. А вот… не знаю.
Вчера зашла незнакомая пожилая дама, — газету мне носила, оставляла всегда у консьержки. И вот, зашла. Оказалась москвичкой, внучкой Сергея Васильевича Перлова243, известного чаеторговца. Знала о. Амвросия, с 7 л. бывала каждый год в Оптиной пустыни, в Шамордине244 (женский монастырь, созданный о. Амвросием, помог Перлов). Любила очень Шамординский монастырь. Как-то сокрушалась, что хотела бы часто-часто бывать, да все не удается. Одна слепая монахиня (игуменья?)245, слывшая за прозорливицу, сказала ей лет за 10 до войны 14 года: «что же поделаешь… а случится и так, что мно-го годов, мно-го-много… и совсем не увидишь Шамордина… а перед концом жизни зачастишь, все тут наезжать и будешь, дело тебе будет до Шамордина нашего… вот и наглядишься напоследок». Ей теперь 64 г. И она верит, что увидит, и будет дело — восстановлять обитель, оби-те-ли… Она теперь без гроша, в труде копеечном… — и верит, что Господь поможет, — и она будет _н_у_ж_н_а_ не только новому Шамордину. — Недалеко
