Шрифт:
Закладка:
– Все хорошо, – заверил ее Эйвери, сам не отрывая глаз от Билли Коттона. – Я тебя отсюда выведу. Меня зовут Джон. А тебя как?
Слезы заблестели у нее в глазах и полились по щекам, будто из нее самой выжимали воду. Девочка покачала головой.
– Не знаю, – ответила она тоненьким голоском.
– Джон, – сказал Коттон.
– Ничего страшного, милая, можешь пойти со мной и без имени. У меня есть жена, ее зовут Тейя. Красиво звучит, правда?
Девочка кивнула.
– Просто дай мне ручку.
Она вытерла глаза. Покачала головой.
– Я не могу, – сказала она.
Теперь Эйвери заливался потом – он катился крупными градинами.
– Можешь, – сказал он. – Конечно можешь, почему нет?
– Я должна быть здесь. Так нужно. Я сказала, что буду здесь.
– Все хорошо, дитя, – сказал вдруг Коттон. – Можешь идти.
Она повернулась к нему:
– Можно?
– Конечно можно, – ответил старый пастор, не отрывая глаз от Джона Эйвери. – Конечно.
– Видишь? – сказал Эйвери, чувствуя, как пистолет выскальзывает из его потных ладоней. Он перехватил его, удержав в одной руке, а вторую вытер о джинсы и вытянул перед собой. – Ну же, дай мне руку.
Девочка посмотрела на Коттона, будто животное в клетке, и в этот миг Джон Эйвери шагнул вперед и схватил ее. Девочка заверещала и отдернула руку, но Джон Эйвери успел ощутить что-то вроде электростатического разряда. Увидел у себя под ногами длинную траву на лужайке, вдруг проросшую между плиткой в ванной и зашелестевшую, буйно разрастаясь со всех сторон. Он вскрикнул, когда эта трава его поглотила.
Девочка сунула руки себе под футболку и попятилась.
– Простите, – сказала она почти шепотом. – Простите…
Дуло пистолета опустилось к плитке.
Эйвери задыхался, его чувства забились землей и кровью.
Коттон устремился к пистолету.
Девочка закричала.
Языки пламени облизывали решетку печи. Вода кипела в горшке. Миранда закончила со словами и, потянувшись в карман рубашки, вынула оттуда глаз констебля. Подняла его над горшком. Заговорила с разрушенной лачугой, с призраками призраков. Заговорила, как понимала.
– Я отправляла дьяволов в ад. Я копала могилы для тел, которые никогда не были похоронены, и не призывала существ, которые выползали прямо из земли. Я приняла яд щитомордника. Я приняла худшее от реки и худшее от людей. Я приняла это все и осталась жива. Покажи мне мальчика. Покажи мне то, что я хочу увидеть.
И бросила глаз в воду.
«Посмотри и увидишь».
Риддл сжимал горло Тейи и хотел уже вонзить кончик ножниц ей под челюсть, когда кто-то ткнул ему в пустую глазницу раскаленный добела нож для колки льда. Он закричал и отшатнулся от распростертой Тейи, сорвал с глаза повязку и вместе с ней – завесу тьмы, которая препятствовала его зрению последние девять лет.
Он кричал снова и снова – о, что это были за вопли!
Тейя, тяжело хрипя, привалилась к сараю.
Констебль размахивал руками, будто его обуяло пламя.
– Жжет! Иисусе, как жжет…
Тейя не понимала, что это значило.
Мальчик тоже это видел. Он видел, как у констебля в паху расползалась влага.
Как мужчина распахнул рот и как во все стороны брызгал слюной.
Тейя проползла мимо ссутулившегося и завывающего констебля. Подползла к мешку, который лежал на рабочем столе ее мужа.
Воздух затрещал, будто подстегнутый кнутом, и Миранда учуяла серу – и увидела тоже. Она висела, как паук, в глазнице Чарли Риддла и видела. Настоящее, прошлое, недавние мгновения и давние воспоминания. Она душила женщину – жену Джона Эйвери, – но лицо у женщины было ее, Миранды. Она ударяла мальчика, своего брата, пустой бутылкой. Била по колену, по икре, по руке. Издевалась, угрожая острыми садовыми ножницами. Он таращил глаза от ужаса. И все это происходило под почерневшими стеклами оранжереи Джона Эйвери, которые разбивались с криком констебля. Она с ужасом наблюдала, как раскрываются все грехи Чарли Риддла. Увидела мужчин и женщин на мотоциклах, с оружием. Кровь и смерть в тусклом пустом здании. Худенькую девушку в плавучем доме, женщину с лицом Миранды, как и у жены Эйвери. Смотрела на себя с подушки, безо всякого выражения, и вдруг ее лицо стало не Мирандиным, а ее матери, Коры Крабтри, искаженным в каком-то ужасном выдуманном исступлении, а потом лицо Коры – «Дейзи, ее зовут Дейзи» – ввалилось внутрь и исчезло. Миранда закричала – почти как Риддл. Она увидела борт его лодки, Чарли Риддл смотрел в темнеющую воду, пока мертвая девушка тонула, уходя ко дну под тяжестью привязанных к ней шлакоблоков. И там, на глубине, она увидела свою мать – та была моложе, чем Миранда когда-либо видела ее на фотографиях, в развевающемся платье, с широко раскрытыми глазами, и вокруг нее были цветы – сорванные кем-то рудбекии, которые выплывали к поверхности.
Тейя вытащила из мешка мачете и взяла его обеими руками. Замахнулась и с силой обрушила туда, где у констебля шея соединялась с правым плечом. Лезвие удивительно тихо врезалось в плоть. Встретило кость, и ударная волна поднялась от ножа по рукам Тейи. Констебль закричал, больше от изумления, чем от боли, и упал на колени, вцепившись в плечо, будто его туда ужалили. Она вынула мачете обратно – на сей раз с резким шлепком, – отступила назад и подняла над головой. За лезвием тянулась тонкая лента крови. Тогда она ударила снова, на этот раз с таким криком, что мальчик под столом Эйвери суетливо задергал свой наручник. Это был, безусловно, самый безумный момент в ее жизни – когда она в последний раз направила свое лезвие, точно хищный коготь, прямо в голову Чарли Риддлу, и череп констебля раскололся с глухим треском, как орех. Он упал ничком на гравий, в мелкие ростки клевера, выглядывавшие между камней. Тейю, которая все еще сжимала мачете, застрявшее в голове у толстяка, потянуло за ним, пока она не выпустила оружие.
Из Воскресного дома донесся выстрел.
Она услышала его, но на то, чтобы осознать, что это было, потребовалось несколько мгновений.
«Джон».
Имя мужа звоночком раздалось у нее в голове.
Она, спотыкаясь, вышла из оранжереи, стряхнула с себя тьму, грозившую пятном растечься по ее разуму, застлав взор. Пробралась к пасторскому дому через траву, что росла ей по колено. На полпути к крыльцу увидела, как ее муж вышел из-за увитых шиповником колонн. Как он спустился по ступенькам перед ним и встал на краю лужайки. Вид у него был растерянный. Заметив ее, он поднял руку, и на мгновение холодные пальцы, которые еще недавно сжимали ее сердце в оранжерее, расслабились. Но потом Эйвери покачал головой и заговорил – его губы сложились, чтобы произнести одно-единственное слово. При этом у него между губами лопнул кровавый пузырь, но различить это слово все равно было легко:
