их тогда писала. И сколько бы Марина ни говорила, что не надо сдаваться и проч., проч., одно дело – не сдаваться после трех отказов, ну, пяти. Но как-то раз у меня их случилось двенадцать подряд. Я уже не могла себе убедительно говорить, что мне все равно, и бросила писать, что, конечно, заставляло меня чувствовать себя притворщицей. Марина продолжала присылать мне какие-то кусочки из моих текстов, чего-то давнего, что я писала еще в университете, со словами: «Жалко все-таки, что ты этим серьезно не занимаешься».

Я ничего не могу с собой поделать – ни эти комментарии, ни сам процесс сочинения больше не делают меня счастливее или лучше. Поскольку Марина сама уже несколько лет пишет книгу, отрывки из которой периодически всплывают у меня в ленте (честно говоря, я рада, что она не присылает мне их лично, потому что я уже не так добра, как раньше, и мне стало очень тяжело давать фидбэк знакомым), могу предположить две вещи:

1) ей кажется, что раз она пишет, то и все вокруг должны писать;

2) у нее тоже творческий кризис, поэтому, пиная меня, на самом деле она пинает себя.

Объективно я вряд ли могу кому-то сказать что-то принципиально новое – ну, работаю я писательницей за деньги. Я мало что знаю о других профессиях. Мои родители занимались малым бизнесом (не знаю, что они делают сейчас, я давно не проверяла). Бизнес их бесконечно находился в состоянии вот-вот-окупаемости. Можно ли сказать, что это привилегия – не знать, откуда берутся деньги, потому что их нет? Я помню, что нам всегда помогала бабушка, хотя она сама была школьной учительницей литературы, а следовательно, положение ее было не лучше. Она много критиковала родителей, их бизнес, их нежелание работать на «нормальных» работах, их безалаберность – но помогала она все равно. Иногда я думаю, что во мне сошлись бабушкина страсть к литературе и просвещению и родительское неумение зарабатывать.

Так вот, писать производственные романы мне решительно не о чем, чувства собственной важности, достаточного для того, чтобы писать о себе, у меня не было (и вряд ли когда-нибудь будет). Что еще можно писать? Стихи совсем не мое. Как и все, я пыталась. Но меня всегда останавливало следующее: вроде бы писать надо для высшей цели, искусство ради искусства. А у меня получается писать только за деньги. Или терапевтически.

Да, я так и не сказала Марине, что пишу еженедельные обзоры на психологическую литературу: во-первых, я все равно делаю это под бабушкиной фамилией, которая Марине, скорее всего, незнакома, во-вторых, не хочу ранить ее нежные чувства. Это сарказм, да, возможно, мне самой неловко, что я не делаю ничего серьезного или творческого, а просто зарабатываю деньги (причем не так уж много). Может быть, мне уже сейчас стоит подумать о том, что когда-нибудь эти тексты научится писать искусственный интеллект и толпы средней руки копирайтеров вроде меня останутся без работы. Если честно, меня не радует технологический прогресс: вдруг он отберет у меня хлеб и мне наконец-то придется придумать что-нибудь другое?

В-третьих, зло и внезапно думаю я, я просто не хочу от Марины нотаций.

* * *

Как я и полагала, чуда не произошло и новых заказов не появилось, так что можно было провести день за уборкой квартиры. Тем более что я ее уже запланировала. Планирование уборки для меня обычно выглядело как вываливание вещей отовсюду в кучи, которые невозможно будет игнорировать или просто запихнуть обратно и поэтому придется разобрать. Вчера я почти выполнила написанное: пол в большой комнате был занят книгами с трех полок (не все сразу) и безделушками с них же, конец дивана – одеждой из вещевой части шкафа. Выход на балкон пришлось перегородить моими новыми сумками и старыми сумками с моими университетскими (и какими-то школьными) вещами. Условия жизни были вполне невыносимы, и оставалось только механически рассортировать все это по пакетам: для стирки, на выброс, на подумать, на теоретическую благотворительность, которой я никогда не занималась и в которой ничего не понимала. Все это, конечно, нужно было сделать очень давно – после бабушкиной смерти. Делать это после следующей смерти было уже поздно. А сейчас уже не было выбора. Возможно, одна качественная уборка в свое время могла избавить меня от поспешных решений в будущем.

Оглядев комнату хорошенько, я собрала еще одну сумку и отправилась на кладбище.

Во-первых, рассуждала я, на кладбище можно было не ехать, а идти – это три или четыре автобусные остановки. Сейчас я старалась путешествовать общественным транспортом только ранним утром, еще до того, как в него набьется основная масса еще-ходящих-на-работу. Во-вторых, на кладбище вряд ли будет много людей, так что приличия будут соблюдены. В-третьих, с марта в этом году стоит такое тепло, что хочется гулять и наводить порядок, а не сидеть дома. Раньше я не думала об этом до начала мая и очень банально ехала убирать на майские праздники – но, конечно, я понятия не имею, будет ли в этом году май.

Я шла, вдыхая весенний воздух, думая, что куртка была лишней. (Но помня, что моментально пожалела бы об ее отсутствии, дойдя до кладбища – там всегда сквозняки и я всегда возвращаюсь больная. Откуда я вообще не возвращаюсь больная? Почему мне захотелось везде ходить ровно тогда, когда вернуться откуда бы то ни было больной вероятнее и печальнее?) Мне казалось, что зелень появляется прямо на глазах, и мне в очередной раз стало обидно, что все это в этом году безнадежно испорчено, что всем этим, вполне возможно, скоро некому будет любоваться.

(Я буду гулять все равно.)

Потом вдали я начала различать людей – все больше и больше люди входили, выходили и активно перемещались по кладбищу, несмотря на будний день; я видела головы вдалеке. Я проверяю чат в вайбере с соседкой – да, конечно, сегодня что-то поминальное, и теперь я вспоминаю, что видела в новостях еще на выходных предупреждение об ограничениях посещения кладбищ. (В таких новостях не менее пятидесяти процентов слов должны оканчиваться на – ение, иначе никак.)

То есть я по-прежнему преступница.

Хорошо.

Могилу бабушки не нужно долго искать, и тем не менее мне всегда тяжело с первого раза объяснить ее многочисленным подругам и соседкам, как ее найти. Бабушки нет уже шесть лет, и коммуникациями с ее ближним кругом занимаюсь я (они почти все ежегодно забывают маршрут, и я с удовольствием им его объясняю в сотый раз, потому что