смешалось – и семейный ужин с государевым семейством, и крепкое пожатие руки отца великой княжны Татьяны, наследника-цесаревича; и хлопок по плечу от великого князя Михаила Александровича, он явно бодрился, но взгляд его оставался тяжёл и исполнен недоброго предчувствия. Смешались танцы – недолгие, под аккомпанемент рояля, за которым сидела Александра Фёдоровна – мать великой княжны.

Странное это было Рождество. Вроде бы все спаслись, все живы, в Елисаветинске, за стеной верных войск, не изменивших присяге, – но всё равно Фёдор остро, словно нож, ощущал стягивающуюся над головами тягостную беспросветность, словно тут все уже утратили надежду на хороший исход. Словно все ждали неминуемой беды и только не знали – когда именно она настанет.

Даже самые младшие – Анастасия и Алексей – не бегали, не скакали, не носились, как положено обычным детям, даже в царской семье; сидели смирно, глядели чуть ли не испуганно.

Ярко горели свечи, сияла Вифлеемская звезда на вершине нарядной ёлки, блистала мишура ёлочного дождя, а новоиспечённый прапорщик Фёдор Солонов уходил из государева дома с тяжёлым сердцем.

И, вернувшись в госпиталь, вдруг ощутил, как разом заболели все уже почти зажившие швы.

Он раскрыл пакет, вручённый Татьяной – мягкие тёплые вещи, носки, несколько пар, вышитая рубаха – и маленькая записочка:

«Милый Ѳёдоръ, подарокъ мой совсѣмъ не “царскiй”. Но я-то знаю, что зимой, да ещё и на фронтѣ, нѣтъ ничего важнѣе сухихъ и тёплыхъ ногъ. Никогда не будутъ лишними носки, что я для Васъ связала. Носите, пусть онѣ служатъ Вамъ как слѣдуетъ, и не вздумайте ихъ беречь! А не то я на Васъ разсержусь».

А ещё был приложен маленький образок святого Георгия Победоносца, покровителя воинов.

После Нового года вести пошли одна за другой, и одна чернее другой.

Новосформированная большевицкая армия, названная «Красной», уверенно и смело наступала, донецкие города, где власть удерживалась рабочими советами, встречали её красными же флагами. Встретили бы и цветами, да с ними по зимнему времени имелась нехватка. Конные отряды «красного казачества» – ибо появилось и такое, с верховьев Дона, – доходили до Волновахи, один разъезд остановили у самого Мариуполя. Именно остановили, а не «уничтожили» или «пленили»: низовские казаки, сохранившие верность престолу, по-свойски побалакали с сородичами, мол, чего палить друг в друга, как житуха, как служба? Верховые тоже не хватались за шашки: мол, служба ничего, землю раздают, баре, какие были, разбежались, правда, не все, но землицу-то у них отбирают, хватит, попановали!

…Низовские уезжали в молчании.

Год тысяча девятьсот пятнадцатый начинался тяжело.

А следом за разъездами валом валила с севера пехота, с новыми командирами, но кое-где во главе полков остались и старые, их поименовали «военспецами», приставили комиссаров с расстрельными командами, но пока всё шло хорошо.

Добровольцы покинули окрестности Славянска, Бахмута, Луганска. Юзовка оставалась ничья, но колонны красных неумолимо надвигались с севера.

Всё это Фёдору излагал лучший друг Петя Ниткин, излагал спокойно, но взгляд и у него сделался каким-то отрешённым – и Фёдор понимал отчего.

Не сегодня-завтра кадетские роты, враз ставшие «офицерскими», отправятся подпирать трещащий по швам фронт. Хотя, собственно говоря, и трещать было нечему. Слабые заслоны добровольцев вели арьергардные бои к югу от Луганска, по широкой дуге, однако найти разрыв в их построениях, вклиниться в брешь, зайти во фланг и тыл не составляло особого труда.

Петя приносил карты, и Фёдор бросил даже и хвататься за голову.

Совершенно непонятно было, кто и как собирается оборонять Донбасс.

На севере красные вплотную подошли к Киеву. Некий Петлюра, объявивший себя «гетманом вольной Украины», попытался сдержать их на рубеже Днепра, но большевики наступали и по правому, и по левому берегам великой реки. В Минске была прочно установлена советская власть, а вот ещё западнее новосозданная польская армия, для которой у западных держав мигом нашлись и оружие, и снаряжение, занимала Брест-Литовск, Вильно, Гродно и дальше по линии на юг вплоть до Владимир-Волынского. Поляки пока бездействовали, укрепляясь на занятых с налёта территориях, и, по слухам, уже отправили к большевикам делегацию для переговоров о границе.

Елисаветинск, Ростов, Таганрог, Новочеркасск, вся Таврида, Кубань и Крым оставались за добровольцами.

Ставка, говорил Петя, непрерывно заседает, но не может решить, что делать. К этому выводу он приходил, потому что ничего и не делалось. Отдельные офицерские отряды и казачьи сотни по собственному почину пытались сдержать наступающих красных, в ещё выходивших газетах распространялись панические слухи.

И только пятого января появился государев Манифест, где объявлялась мобилизация «всех верных присяге» в областях Таврической, Донецкой и во Всевеликом Войске Донском, равно как и на Кубани, и в Крыму. В отличие от прежних, этот был чётким и конкретным. Был назван враг – большевицкий режим, было вновь заявлено, что земля будет передана тем, кто её обрабатывает, что будут сняты все сословные ограничения к образованию, какие ещё оставались.

И только пятого января с вокзалов Приазовья начали уходить эшелоны.

Александровских кадет подняли по тревоге, внезапно, и утром, в стылой тьме, под мелким снежком, они уже грузились в вагоны.

Был среди них и прапорщик Фёдор Солонов. Хотите верьте, хотите нет, но тяжёлая рана его зажила всего за два с небольшим месяца.

Паровоз нёсся через запорашиваемую снегом степь, а Фёдор сидел в теплушке, подле остывающей печки, и вспоминал, как оставлял Елисаветинск в прошлый раз, семь лет назад – с семьёй, в вагоне первого класса, преисполненный надежд, радостный, счастливый…

– Ничего, Фёдор, – к нему подсел Две Мишени. Полковник так и остался со своими молодыми бойцами – остальных офицеров велено было государевым указом оставить «для воспитания новых кадет», ибо славный Александровский корпус ныне считался временно пребывающим в Елисаветинске.

Вторая рота, посаженная обратно за парты, страшно этим обстоятельством возмущалась.

– Мы обязательно победим, – с непреклонной убеждённостью сказал Аристов.

– Не как те?

– Не как, Фёдор. Никаких атак густыми цепями на пулемёты. Нас мало, красных всегда больше будет, в разы. Недостаточно сказать, воюем, мол, не числом, а умением, потому что умение это – откуда взять?

– Но мы же знаем, как не надо, верно?

– Знаем, Федя. Вот почему добровольцы и не рвались грудью останавливать красных. Они бы просто продавили нас массой. Их много, они поверили большевикам, они думают, что им и впрямь будет сейчас и земля, и воля, и заводы рабочим, и прямая народная демократия. Казачков-то красные сагитировали уже. Верховые полки чуть ли не все за ними двинулись. Низовские ещё держатся, но уже заколебались.

– Большевики больше пообещали?

Две Мишени поморщился.

– Да нет. Не больше. Земля-то, она