Шрифт:
Закладка:
Широкий пояс перетягивает гимнастерку. По старинному обычаю он сплошь покрыт узорчатыми латунными бляшками и ремешками, на которых болтаются медвежьи клыки (по одному клыку от каждого убитого медведя). Слева приторочен нож в деревянных ножнах, обшитых кожей. Такие ножи бывают только здесь, в тундре. Он узкий, как шило, и острый, как бритва. В особом кармашке хранится брусочек из черного уральского камня — точить нож. Есть на поясе связка кожаных веревочек и ремешков — на ходу починить оленью упряжь, стянуть нарты. Все есть в поясе.
На ногах у Данилы длинные, выше колена, кожаные чулки то ли сапожки. Они из белой замши, а спереди вшита полоса красной кожи, пропущенная до носка. На ступнях поверх сапожек надеты особые тапочки, скроенные из одного куска кожи, стянутого ремешком. Это то́боры, они плотно облегают ногу, придавая пастуху легкость и стремительность.
Наташа сама выделывала для них кожу, сучила нитки из сухожилий старого хора и долго, стежок за стежком, шила при свете костра. К весне тоборы были готовы, и Данила носит их не снимая — так они понравились ему. Ходит в них по болотам, через речки, в дожди, и они не промокают. Не промокают, потому что пропитаны жиром рыбы, которую Наташа знает где и в какое время ловить; потому что сшиты жилкой, плотно скрепляющей кожу. И еще они не промокают потому, что Наташа хочет, чтобы Даниле всегда было хорошо.
Вслед за Данилой идет Зосима. Но их и сравнивать нельзя. Зосима мал ростом, щупл, давно не молод. Черный платок испачкан глиной, кургузый пиджачишко продрался на локтях, резиновые сапоги загребают землю, на губах блаженная улыбка. Он смотрит на Наташу из-за спины Данилы, машет рукой и кричит что-то приветливое, радостное.
Потом плосколицый сонный Кузя в вельветовой рубахе, залепленной куропаточьим пухом.
Ветфельдшер Василий Матвеевич одет в черный гусь — суконный балахон с капюшоном, из которого выглядывают лишь нос и глаза. Гусь перетянут веревкой и подобран у пояса, чтоб не путался в ногах, поэтому ноги болтаются под гусем, как язык под колоколом.
Позади всех Константин Кузьмич — привязывал лодку и поотстал — бежит, ветер забрасывает назад уши его шапки.
Вот они поднялись по тропке, и на луговине перед домом зашумел целый базар — столько людей собралось. Все заговорили разом на трех языках. Ничего не разобрать. Понятно только, что все рады встрече и всем весело.
Константин Кузьмич ловко протискивается к каждому, вьется, как хариус между камней, смеется, шутит, справляется о здоровье родни, о делах в стаде, без умолку говорит по-коми, по-хантыйски и по-русски. А если очень уж ему понравится чья-то шутка или слово — переводит для всех на русский и какой-нибудь из местных языков.
Студент Петя фотографирует всех вместе и порознь. То на скамеечку у калитки взберется, то под обрыв спустится. А то забрался на навес, где сохнут сети, и оттуда снимал. Все показывали на него руками, смеялись, но едва он притрагивался к затвору — замирали с окаменевшими лицами.
Лишь двое не участвовали в этом празднике — Наташа и Данила. Они отошли в сторонку, встали у обрыва и молча смотрят друг на друга. Данила смущенно и обрадованно смотрит и не хочет показать своей обрадованности. От этого лицо его напряжено, неведомая сила бросает его в робость, и он совсем деревенеет.
Наташа смотрит спокойно, ясно, глаз не отрывает. Но и она ни одним движением не выдает своих чувств.
Ни за руки не возьмутся, не обнимутся, ни слова не скажут. Просто стоят и смотрят. Но и не касаясь, они слиты радостью, соединены в одно — их уже нельзя разделить: сплелись их яркие платки и одежда, сомкнулось над головой глубокое небо, легла под ноги студеная река. И если смотреть на них со стороны, увидишь один цельный рисунок, сделанный чистыми и звонкими красками.
Про них все забыли в толчее. Один Зосима посматривает иногда в их сторону и сразу переводит взгляд на личико меньшого сына Данилы и Наташи, которого держит напряженными с непривычки руками. Поправляет платочек на его голове, заскорузлым пальцем ласково дотрагивается до носика, приближает губы к его щечке и что-то говорит потихоньку. В руках у мальчишки золотится спелая морошка — подарок Зосимы, привезенный из тундры. И старший тут же — одной ручонкой обнял сапог Зосимы, другой цепляется за полу пиджака, просит тоже взять на руки. Зосима поднимает и его, потряхивает, неловко идет между собравшимися и покрикивает словно бы оленям, как будто они едут на нартах.
— Ой, ой, гля́дитеэ, Зосима подкинутых нашел! Ну, Зосима, те́перь же́нись, хозяйку бе́ри! — смеется Константин Кузьмич и повторяет свою шутку по-хантыйски.
Все с добродушным смехом смотрят на Данилу и Наташу, но те не шевельнутся, бровью не поведут. Точно запаянные в кусок синего стекла, они не слышат шутки.
Константин Кузьмич кружил среди оленеводов, пока из-за полога в дверях не показалась Фекла Тихоновна, которая подала знак, и он пригласил всех в дом. Но гости пошли не сразу. Некоторое время они еще продолжали беседу, как бы не расслышав приглашения. Тогда Константин Кузьмич взял под руку Рогова и потянул в дом. За ним, как за старшим, пошли и остальные.
— За вожа́ком все стадо идет!
Беседа продолжалась и на ходу. Приглашение к столу придало ей еще больше огня. Деловые разговоры о комаре и оводе, об упитанности оленей, о болезнях и лечении все чаще перемежались рассказами об охоте и потешными историями.
Изба наполнилась людьми — негде повернуться. За маленький стол в углу, заставленный тарелками и бутылками, казалось, не могли б сесть и четверо. Но уселось двенадцать человек: вдоль стен на лавках, а с другой стороны положили две доски на табуретки.
Небольшая заминка вышла перед началом обеда — никто не решался взяться за первую бутылку. Однако заминку быстро одолели, в один голос предложив разливать Ивану Павловичу. Тот составил все стаканы, чашки, кружки и пластмассовые стопки в ряд по краю стола, содрал фольговую окрутку с горлышка и, прищурив глаз, быстро и точно разлил содержимое бутылки всем поровну. Получилось помалу, поэтому он таким же
