— Запаздывают, — озабоченно вздыхает Иван Павлович, не принимая шутки. — Не случилось ли чего с аргишем?

— С аргишем ниче́го. С воргой че́го.

— Что ж с воргой?

— Трактор про́шел, везде́ход прошел, всю воргу по́мял: нет тра́вы, нет ку́ста — олешки нарты плохо тянут, уста́ют...

Иван Павлович хмурится, на небритых щеках — бугры. Сколько написал докладных, сколько ругательных бумаг в геологоразведку, сколько раз сам бранился с геологами. Как об стенку горох. В тундре только и слышишь: то вертолетом стадо распугали, то воргу трактором испортили, то отбившихся оленей побили на шашлык. Разбойники...

Летят вдоль хребта, увидят стадо и сразу — снижаться, оленей чуть за рога не цепляют. И для чего! Щелкнуть экзотический кадр! А что пастух потом двое суток оленей собирает — пешком бегает по тундре — об этом никто не думает... Поручили руду искать — ну и летай над скалами, где твои штольни и буровые. Зачем же хулиганить? И вот беда: не все понимают, что это хулиганство — ребята молодые, бесшабашные, кровь играет...

С воргой теперь незадача... Ее проложили, может, раньше пути из варяг в греки. По ней испокон веку европейский Север связан с азиатским. И здесь, перед хребтом, тянется ее ниточка по тундре — едва заметна она, олени ее нюхом находят. Идет она, конечно, самым коротким путем через болота. Но разве нельзя поискать другого пути? Или хоть неподалеку от ворги трактор вести, если такая лень одолела — ничего искать не хочется. Нет, гонят трактор прямо по тропе, рвут тундру, выворачивают наизнанку... И ведь знают, что мерзлота здесь в десяти сантиметрах, только растения и берегут ее, не дают ей прогреться, превратиться в болото. А сорвут покров — солнце за день все растопит, и на месте тропы, где нарты скользили по траве и мелкому кустарнику, — трясина, хлябь, топь...

Иван Павлович ни слова не сказал, но разволновался, махнул рукой и сдвинул шляпу на брови.

Хариусы на кукане заснули и больше не тянули руку. Новых что-то не попадалось. Константин Кузьмич подергивал леску, блесны искрились на солнце, но рыба не брала: чувствовала — не до нее рыбакам...

Неожиданно Константин Кузьмич подхватился и стал быстро сматывать снасть.

— Ты чего? — спросил Рогов.

— Аргиш пришел. Развеэ не видишь?

Иван Павлович осмотрел берег, но ничего не заметил. Только вглядевшись туда, куда указал Константин Кузьмич, различил он в кустах за рекой нескольких оленей, уже отпущенных пастись.

«Нехорошо. Сам не заметил», — подумал Рогов, вытягивая кукан из воды.

А Константин Кузьмич, сматывавший леску на рогульки, даже приплясывать стал от радости.

— Во до́бро, так до́бро! Се́йчас на лодке за пастухами слётаю быстро́. Обедать буде́м! Вино пить буде́м! Песни петь! До ночи долго́. Вы в ночь поедетеэ.

Передал Рогову «кораблик» и запрыгал по камням к лодкам.

На обрыве у дома — смятение. Валентин Семенович топчется возле навеса, выпрашивает у Пети бинокль. Петя смотрит не отрываясь и, хотя ничего не видит, отдать не хочет.

Из дома выбежали дети и внуки Константина Кузьмича. Вышла, вытирая руки передником, жена его Фекла Тихоновна.

Лишь Наташа стоит на обрыве одна, глядит из-под ладони, и ветер относит ее красный сарафан.

Когда Иван Павлович поднялся по крутой тропке к избе, никого уже не было ни во дворе, ни на обрыве. Зато дома — карусель.

Фекла Тихоновна, которая обычно так тиха и незаметна, что даже при взгляде на нее не замечаешь, что она есть, сейчас как бы заполнила всю избу. Она везде: у печки, где что-то кипит и трещит; в чулане, откуда вынимаются припасы; в горнице, где убираются следы ночлежки. Она помогает Наташе переодевать детей, советует дочери достать новую кофточку, перебирает на полке посуду, посылает сыновей за дровами, сортирует гору продуктов, вываленных ветеринарами на стол (консервы не надо, шпиг не надо — их лучше взять в тундру; колбасу надо, сыр надо, конфеты надо, водку надо).

Иван Павлович открыл дверь, просунул кукан с рыбой, который нес перед собой, и не успел еще переступить порог, как рыба была брошена на кухонный стол и Фекла Тихоновна уже чистила и потрошила ее. Несколько мгновений — рыба присолена, сложена в миску, и к приходу пастухов будет готова лучшая из всех возможных закуска.

Одна Наташа тихонько сидит у окна, ничего не делая. Она ждет. Просто ждет. И никому не придет в голову попросить ее помочь в приготовлениях и уборке. Отрешенно смотрит она в окно. Она — сам праздник, к которому все еще только готовятся. Для нее он наступил. Она переоделась во что-то малиновое, зоревое, накинула на голову желтую шелковую шаль, и от этого низкая изба осветилась изнутри, точно жар-птицу внесли. На руках у Наташи малыш, у колена стоит другой. Они тоже застыли — не пикнут, не шевельнутся. Ждут.

И вот Наташа поднялась, взяла старшего сына за ручонку, пошла к двери.

Тогда Фекла Тихоновна сказала: «Приехали!» Карусель закрутилась вдвое быстрей, хотя, казалось, быстрей уже нельзя. Дочери, сыновья и невестка заметались по избе, как олени, бегущие от овода.

Едва Наташа прикрыла за собой дверь, все было готово к приему гостей, и все высыпали из избы вслед за Наташей.

Никого не удивило, почему Наташа угадала — «приехали». Ведь из окна не видно ни реки, через которую переправлялись оленеводы, ни калитки, к которой они должны подойти, ни двора, который они должны пересечь. Она была словно птица, чувствующая приближение радости. Почуяла и взметнулась навстречу. И никто не скажет, как она узнала, что радость рядом.

Наташа первая вышла к тропке. Там, внизу, уже поднимались по обрыву оленеводы.

Впереди Данила, за ним еще двое хантов и русский фельдшер. Данила, как увидел Наташу, на мгновенье задержал шаг. Со стороны не заметить, и сам он никому бы не высказал своего волнения. Но так уж вышло, что ноги сами словно бы оробели, а потом зашагали еще быстрей.

И Наташа не показала виду, что от радости потемнело в глазах и малыш на руках сделался вдруг нестерпимо тяжелым. Но она не шевельнулась. Только глаз не отрывала от Данилы, рассматривала его, узнавала каждую ниточку в одежде, каждую пуговку и ремешок.

Голова Данилы повязана бледно-зеленым с красной каймой платком, который