как самого доверенного мнемоника прочесть память Леонарда. Ну… я вам скажу, что в голове у него обнаружился свой мир, куда более разросшийся, чем я полагал. Все годы он тешил себя грезами. И как у всякого, кто не способен добиться чего-то в жизни, грезы стали занимать большую часть его пустых, но обширных мыслей. Он не был поэтом, воспевающим красоты мира. Прежде всего он оставался рабом тщеславия… Все эти баллады и поэмы бередили его. Все чужие подвиги он переносил на свой образ, мечтал, смаковал, считая, что начнет свое путешествие только после обретения бессмертия. Только после этого… – поморщился Горрон де Донталь. – Может, он бы жил и жил, не имея даже грез, но попал не туда, куда следовало. Всему свое место! Впрочем, я увлекся… На основании увиденного мной Летэ вызвал на допрос Райгара, который убедительно заявил, что отпрыск Филиппа, дескать, сам интересовался подобным обрядом, а он – цитата – «будучи очень сердечным, помог ему».

– Похоже, Райгар доплел свои интриги, считая себя самым умным. – Глаза Мариэльд блеснули недобрым огнем.

– О да! А ведь тогда Гиффард и Филипп не смогли добиться Гейонеша, чтобы доказать вину Райгара. Но сейчас, пока все старейшины, за исключением нас с вами, в сборе, а Марко и Синистари вернулись, суд все-таки состоится. И к Райгару применят обряд памяти. На нем, я уверен, полетят головы и Леонарда, и хозяина Офурта!

– У Райгара есть наследники?

– Нет, он собирался жить еще долго-предолго, а своим прихвостням доверял мало, – покачал головой Горрон. – Но пострадавшей стороной выступает Филипп. Если бы не это невероятное везение и не глупость Эметты, Леонард уехал бы в Брасо-Дэнто. Да, его собирались изгнать в родной город, но кто знает… Может, он успел бы по научению Райгара отравить графа ксименом, а затем, убив его и подделав бумаги, отослал бы липовое завещание в Йефасу. – И герцог печально улыбнулся, объясняя все скорее Уильяму, нежели графине. Она и так все прекрасно понимала. – Как некогда поступил и Райгар… Для самого Райгара это лишь явная месть.

– Разве никто не заподозрил бы странное, если бы такое произошло? – удивился Уильям.

– Скорее нет, чем да… – Горрон пристально посмотрел на него. – После обряда памяти Филипп просил совет оставить вам, Юлиан, жизнь и позволить взять над вами опеку. Однако когда вас передали в другие руки, у него было очень подавленное, уставшее состояние. Некоторые из нас полагали, что он еще в Йефасе напишет завещание на кого-нибудь из детей.

– Горрон, ты покинул Молчаливый замок только для того, чтобы рассказать это? – с раздражением все поняла графиня.

– Да! – расплылся в безобидно-довольной улыбке герцог. – Я оформил бумагу, которая позволит учесть мой голос на суде, и поспешил вслед за вами.

– Но зачем? – смутился Уильям. Он уже не знал, куда деться от испытующего взгляда голубых глаз герцога.

– Чтобы вы, не успев закостенеть в своей обиде, могли если не простить нашего Филиппа, то хотя бы встать на путь прощения. Да, будем честны, он упертый баран! Слишком долго продолжал гнуть свою линию, нанеся этим обиду. Однако в его защиту скажу, что он тоже, вопреки себе, привязался к вам и полюбил, причем полюбил как ученика, преемника Гиффарда и сына. Но пусть ему уже не быть близким вам, Юлиан, прошу, не принимайте его за далекого врага! Ваши мысли будут повелевать вашей жизнью, понимаете? – порывисто и с чувством произнес Горрон.

– Извините, господин Донталь, но я не желаю более говорить об этом… – Уильям сжал губы.

И правда, размышлял герцог, наблюдая этот взгляд, в котором поселилась так быстро пустившая корни жестокость – спутница горестей и обид, – еще рано говорить об этом. Ему пока не дано спокойно рассудить случившееся. Для этого нужна мудрость, а он только начинает ее искать.

Но все же в этих потемневших глазах появился свет сомнения. Крохотный свет. Может, Горрон просто спутал его с отражением большой лампы на столе?

– Юлиан, быть может, вы взглянете на суд моими глазами и решите для себя что-нибудь? Я научу вас ловить в памяти нужный момент, подскажу, – предложил герцог.

– Горрон… – раздался ровный – слишком ровный, чтобы не таить в себе опасности, – голос графини Лилле Адан.

Однако, решив рискнуть многим, Горрон де Донталь уже успел протянуть руку с закатанным рукавом. Успел же? Если на его предложение согласятся, то Мариэльд де Лилле Адан не посмеет помешать своему сыну из правил приличия.

В глазах Уильяма едва вспыхнуло сомнение, то самое, которое так вожделенно выискивал Горрон. Ему нужно было лишь кивнуть, и все бы открылось! Он бы узнал о настоящих событиях на суде, а не выставленных в отражении кривых зеркал! Но, тут же потухнув, сомнение сменилось сначала болезненной неприязнью, а потом и вовсе явной ненавистью – и он качнул головой.

Риск не оправдал себя.

Герцог Донталь понял, что еще слишком рано, а может, уже поздно, и в смятении убрал руку. На него продолжала глядеть с застывшим, как у мраморной статуи, лицом и с такой же великодушно-натянутой улыбкой графиня Лилле Адан. Ее вид ничего не сказал Уильяму, но знавший эту женщину уже полторы тысячи лет Горрон понял, что едва не пересек черту.

– В общем, я сказал все, что требовалось. – Тяжело выдохнув, герцог поднялся из кресла. – Доброй ночи всем. И прошу этих же всех подумать о возможных последствиях нынешнего выбора, так как выбора без последствий не бывает!

С этими словами он оставил присутствующих, выйдя из комнаты. Там его поджидали уставшие после дороги слуги.

– Сир’ес Мариэльд, я тоже, пожалуй, пойду, – произнес Уильям и двинулся следом.

– Подожди! – Ее голос был тихим, но в меру властным.

Уильям остановился, не понимая, чего от него хотят. Повелительным жестом графиня потребовала склонить перед ней голову, и он уже было решил, что ему собираются что-то шепнуть на ухо. Но вместо этого довольная Мариэльд неожиданно обняла его своими старыми руками за шею и погладила по смоляным волосам, как некогда это любила делать матушка Нанетта. Так продолжалось пару мгновений, довольно долгих для того, чтобы Уилл покрылся пунцом.

– Доброй ночи, сын, – прошептала она.

– И вам, сир’ес… И вам, – пробормотал он, смутившись, и вернулся к себе.

На дворе стояла густая, одетая в серое ночь. Вьюга еще стонала, но уже куда слабее, теряя свои силы. Уильям зашел в комнату с ледяным полом, отметив про себя, что его, похоже, нарочно поселили в углу здания. Раздевшись, он забрался под одеяло. Там, посередине кровати, свернувшись клубочком, спала нагая, беззащитная Фийя. Она по-детски причмокивала губами. Уильям приобнял ее, зарылся в растрепавшиеся длинные волосы и провалился в дремоту.

Глава 9. Второй суд

Йефаса, эта же ночь

Как порой всего лишь одно непримечательное обстоятельство способно разрушить даже великие дела, так и одна маленькая служанка обернулась погибелью для куда более могущественных господ. Они стояли рядом друг с другом, вдвоем, поддерживаемые по бокам слугами, а скорее даже стражей. На обоих были черные грубые одежды – такие же, какие выдали Уильяму во время суда. Леонард трясся, как больной, периодически похныкивал и переводил взор с отца на Летэ и обратно. В отличие от графского сына, Райгар Хейм Вайр стоял спокойно, смиренно, хотя и обозревал все вокруг насмешливым взглядом, пожевывая полную губу.

Всем своим видом Райгар как бы заявлял: «Да, я проиграл. Но будут еще и другие, куда ловчее меня! Козни зародились вместе с этим миром, с ним они и умрут!» Глотка его была разорвана, однако не в клочья, как ранее у Уильяма. Все-таки он был одним из них, старейшиной.

Именно поэтому все кусали его осторожно, а пили мало.

Леонарда тоже заливали ручьи крови, капающие с рубахи и его тонких пальцев на пол. В пещере было мерзло, но вспотевшие рыжие кудри облепляли худое скуластое лицо. «Он будет таким же участником суда, раз захотел примкнуть к бессмертным, – заявлял гневно Летэ. – Но чтобы он не умер от потери крови, я доверю решать его судьбу старейшим». Старейшими были Теорат Черный, Шауни де Бекк, Амелотта и Марко. Вкусил воспоминания предателя и сам Филипп.

Сидя со строгим, но бледным лицом, в окружении подобных себе, граф Тастемара размышлял о том, как порой бывает, что жизнь определяет кого-то не туда, куда ему надобно. Как порой, подав кому-то руку помощи, ты принуждаешь его встать на дорогу, что приведет к тьме. О, конечно, это слабое оправдание предательству…